Конкурс страшных рассказов: «Соседний поселок», Дарья Бобылева

Нормальные были времена. И полигонов в окрестностях у нас никогда не водилось. В одном любители загадочного правы – не грибы это были. Совсем не грибы.

***

Дело было на излете августа, и людей в поселке оставалось мало – мы имели в виду людей нашего возраста и около, от остальных проку не было, еще припашут копать облепленную песком картошку или трясти яблони, пока последние дни лета пролетают мимо на золотистых паутинках и вплетаются в пряди берез ярко-желтой сединой. В позднем детстве каждое лето последнее, каждое заканчивается трагично и бесповоротно, и кто его знает – вернемся ли мы сюда после ледяной пустыни зимы и чавкающих весенних луж, и какими вернемся – беззаботно-прежними или обросшими любовями, репетиторами и прочими пугающими признаками неотвратимого взросления. Каждый год 31 августа мы закапывали на опушке клад с самым ценным – велосипедным звонком, высохшим белым грибом, моим сломанным ножичком, исцарапанными очками для купания – Коляну все равно весной купят новые, — и невесомым рыболовным поплавком. Еще там была совсем уже неопознаваемая мелочь, каждый приносил свою, и мы верили – если в следующем июне мы это выкопаем и узнаем, что для чего нужно, если сердце вновь затрепещет при виде поплавка или ножа ранней переливчато-ржавой крапивницей – все в порядке, взрослость не съела нас, и впереди еще одно огромное лето.

Мы ни разу не находили этот клад на следующий год. Оставляли знаки, рисовали карты с жирным красным крестом, отмеряли шаги, окружали нужное место палочками и камушками, точно дорогую могилку – но ручьи, птицы и неумение ориентироваться на местности делали свое дело – каждое новое лето съедало наш клад с предыдущим, точно принимая положенную жертву.

В том августе нас, невзрослых людей, оставалось всего пятеро – Колян, которому каждую весну покупали новые очки для плавания, потому что он обожал разглядывать в буроватой темной воде быстрых уклеек и растопыренных окуней, — Аня-большая, которая, к нашему тайному расстройству, все больше ускользала от нас во взрослость и на постоянной основе носила хлопковый лифчик, — Анька-дурочка, получившая такую кличку не в целях незнакомого нам тогда буллинга – в те времена это звалось травлей, а у нас и в мыслях не было травить Аньку, наоборот, мы следили за тем, чтобы облюбовавшая примерно восьмилетний возраст и не желавшая его покидать вслед за упорно растущим телом Анька не терялась в лесу, не ревела, утопив в канаве очередной тапок, не показывала голую задницу сезонным рабочим, которые не понимали, что Аньке на самом деле восемь. И каждое лето, год за годом, мы утирали Анькин расквашенный нос и учили ее пользоваться велосипедным тормозом.

Еще был Стас, очень серьезный, он умел заводить мотоцикл и курить. При других полувзрослых ребятах, которых он звал «своими пацанами», он делал вид, что не знаком с нами, но мы терпели. Однажды он подрался из-за нас с Батоном. В каждой дачной компании есть свой Батон, и наш был очень злобный. Стас любил собирать грибы, а «своим пацанам» это было неинтересно и даже как-то не по статусу. А лучше всех в нашей компании грибы умела искать я. Я знала, чем летние опенки отличаются от осенних, а осенние – от полумифических зимних, как не перепутать зонтик с мухомором, как лизнуть губку перечного гриба, чтобы во рту стало остро, но не противно, я разбиралась в чешуйчатках, умела найти огненную, королевскую, а в негрибные сезоны выслеживала на деревьях обширные наплывы лесного цыпленка, трутовика серно-желтого, и гордо тащила мимо шуршавших пустыми пакетами пенсионеров корзины со строфариями, склизкими мокрухами и невзрачными денежками, из которых получался ароматнейший бульон.

— Грибоуборочный комбайн, — дразнились пенсионеры.

Но не моими, вовсе не моими грибами все тогда отравились. Я травилась ими каждое лето, такова плата грибника-экспериментатора, который норовит вдобавок съесть что-нибудь сырьем, раз вкусно пахнет, и я знаю, что грибами травятся совсем не так.

Первой стала бабушка Коляна. Вечером, ловя последние прозрачные мазки августовского солнца, мы катались на кругу у леса, возле Коляновой дачи. Дальше дороги не было, и по высохшей, замкнувшейся в себе колее можно было кружить вечно, не глядя подворачивая руль.

Бабушка Коляна вышла из-за калитки с парусиновой сумкой, в кружевной шляпке. Так она обычно выходила «в свет», то есть в пансионат для каких-то заслуженных работников, куда она пару раз в неделю ездила на маршрутке «общаться». Но ворота пансионата закрывались в семь, да и пошла бабушка не к шоссе, а в другую сторону, к сумрачному лесу, откуда налетали злые вечерние комары.

— Ба?.. – неопределенно окликнул ее Колян, которого пора уже было кормить ужином.

— Я ненадолго, — махнула рукой бабушка. Солнце било нам в глаза, и лица ее видно не было, смутное пятно в кружевном нимбе шляпы. – В соседний поселок.

Мы покатались еще немного, потом Колян проехал мимо меня и, налегая на педали, буркнул:

— Батя говорит, у нее уже маразм.

— Деменция, — поправила я. Я любила читать словари и справочники, которые родители свозили на дачу на растопку. Ну то есть потому, что в шкафах уже места нет, но на самом деле – на растопку.

— А у Коляна тоже деменция будет? – заволновалась Аня-большая. — А у нас?

— У всех будет, — хмуро бросил Стас и налег на свой спортивный, многоскоростной велосипед. – Когда состаримся.

— А я не состарюсь! – хохотала Анька-дурочка. – Я сразу умру и фигушки!

Колянова бабушка не вернулась ни вечером, ни к утру. Родители немного побеспокоились, а потом решили, что ничего страшного, заночевала у знакомых в соседнем поселке и скоро вернется.

— Мам, — сказала Аня-большая. – Тут же нет соседнего поселка.

— Иди свеклу выкопай, — отмахнулась мама. – А то перезреет и невкусная будет.

Днем мы пошли за грибами. С утра за ними ходили только взрослые, по росе и по холодку, а мы снисходительно посмеивались – разбегутся грибы, что ли, к обеду или попрячутся. Никто, конечно, не прятался. Мы набрали скользких маслят, лиственничных, которые торчали в траве оранжевыми фонариками, пахучих белых и подберезовиков, которые торчали на кочках целыми тонконогими пучками. Сыроежки собирала только Анька-дурочка, ей, кажется, просто нравилось, что они разноцветные. Мы считали сыроежки сорным грибом – жесткие, мяса мало, а еще бывают среди них горькие, попадется – испортит все жаркое.

— Смотрите, — сказал Стас, указывая палочкой на округлый, бархатисто-зеленый гриб, прилепившийся на краю канавки. Он был похож цветом на моховик, а формой на белый, увесистый такой, с толстой ножкой. Мы таких тут раньше не видели. Обрадовались было, а потом отломили шляпку и охнули – губка у гриба была ярко-красная, усеянная глянцевитыми капельками, точно кровь подтекала.

— Сатанинский, — шепнул Колян.

Я начала было говорить, что сатанинские грибы – это сказки, и вообще они растут только на юге, а у нас нет, и не ядовитые вовсе, это бабушки придумали, чтобы нас пугать: найдешь, мол, вроде бы большой белый гриб, а он на срезе покраснеет, и губка красная, а принюхаешься – серой пахнет. Зря я помянула бабушек. мы сразу вспомнили, что Колянова-то бабушка так и не вернулась, и притихли. Стас сполз в канавку, где рос мифический сатанинский гриб, приложил руку рядом с ямкой, из которой мы его выдернули, и неуверенно сказал:

— Земля гудит.

Мы тоже спустились, по очереди опустили ладони на мягкие полусгнившие иголки.

— Мне не гудит, — сказал Колян.

А мне гудело. Будто где-то там, глубоко под корнями, под пружинистым древесным опадом ехал поезд метро.

— Надо руки помыть, — сказала Аня-большая, так и не признавшаяся, гудит или нет. – Сатанинский все-таки.

Вечером ушло еще трое взрослых. Коляновы батя с мамой – искать загулявшую бабушку, — и старичок с соседней улицы.

— Вы куда? – спросила мама старичка, встретившись с ним у залитого солнцем велосипедного круга.

— Да в соседний поселок.

Все посмеялись, обсудили урожай помидоров и ушли. Над крышами поднимался дым – уже стало холодать к ночи, — пахло жареным луком и грибами.

Я не любила говорить с бабушкой. Она всему поселку нажаловалась, что я бандитка и по мне детская комната милиции плачет: поставила внучечка у дальнего забора старую дверь, клеит на нее газеты с крупными портретами всяких кандидатов в депутаты и кидает в них ножи, целясь в нос, но попадая вечно в галстуки. Плевать мне на этих дядек было. Бабушка вон розы свои бестолковые царапучие любила. А я ножи. И грибные, и кухонные, и всякие. Если меня еще раз в метро за задницу схватят, я сразу нож швырну в прыщавое небритое горло. Хобби я себе такое придумала. Стас на стрельбищах был, а я ножи кидать училась, что такого? Никто не видит, у дальнего забора же. Красиво и опасно. Мне немножечко хотелось быть опасной, чтобы никто не трогал.

— Куда они идут? – все-таки спросила я у обрезавшей розы бабушки.

— Так в поселок соседний, — бабушка задела руку шипастой веткой и поморщилась. – Пойди гречку к грибам поставь.

Утром бабушки в даче не оказалось. В кастрюле серела холодная гречка, закрытая чугунная сковородка пахла грибами со сметаной на всю веранду. В стекло колотился толстозадый шмель, я открыла форточку и выгнала его веником. «Утром открой огурцы, собери падалицу, — было написано на листе в клетку кудрявым бабушкиным почерком. – Буду поздно, ушла в соседний поселок». Сбоку листок был прижат банкой со свежим яблочным вареньем.

— Да нет никакого соседнего поселка! – вскрикнула я и испугалась собственного голоса.

Может, это у меня деменция?

До этого Колян то же самое сказал своим, когда увидел, что они засобирались вслед за бабушкой. Батя достал целые, городские штаны с ремнем, мама надела платье в горошек, пропахшее от долгого лежания в кладовке вместе со всякими важными дачными вещами дихлофосом.

— Бать, — сказал Колян, вжав голову в плечи – отец у него был строгий, воспитывал настоящего мужика, как тогда говорили. – Нет там соседнего поселка. Мы по дороге последние. Ближайшее СНТ – у шоссе, а вы не туда ходите. И звали мы его всегда дальним. А куда вы ходите — там лес, речка, совхоз заброшенный. И церковь на холме, помнишь, мы ходили смотрели? Только никакого, бать, никакого соседнего поселка там нет.

Колян юлил как мог, говорил «мы», вспоминал совместные походы – батя их любил еще до того, как Коляна признали достаточно большим и принялись воспитывать.

— Вырастешь – узнаешь, — сказал Колянов батя, тронул ремень и вдруг улыбнулся всем своим рябым, неприспособленным для радости лицом.

Взрослых становилось все меньше, а лица их становились все благостнее – вот-вот уйдут.

Вы спросите – а как же телефоны? Мобильные телефоны тогда были в иностранном кино и только у бандитов. Достал человек гробовидный сотовый с полуметровой антенной – сразу ясно, бандит. Ну или очень богатый, что тогда для нас было примерно одно и то же.

А у нас телефон в окрестностях был всего один, с диском, на железнодорожной станции, километрах в двадцати от нас. Мы снарядили туда Стаса, который умел курить и заводить мотоцикл. Стас вернулся быстро, весь в ссадинах, ветках и пешком, и выяснилось, что заводить мотоцикл, оставшийся от кого-то из ушедших, он умеет, а вот управлять им и особенно тормозить – не очень. Мотоцикл он, выехав из поселка, почти сразу же утопил в подернутом ряской прудике. Мы сходили, посмотрели на грязные, залепленные крохотными ядовито-зелеными листиками колеса, печально торчащие из пруда. Это был миг позора для Стаса. Но никто на него не ругался, он же и не говорил, что умеет управлять мотоциклом, говорил только, что умеет заводить, и не врал.

У некоторых взрослых были машины. Их нас даже заводить не учили – все-таки средство повышенной опасности. И тогда мы начали ныть: в город пора, к школе готовиться, ранец купить, ручки с карандашами. Школу мы всей душой ненавидели, а первое сентября с тонкоголосыми колокольчиками и рыжими гладиолусами отзывалось холодом под ребрами. И мама Ани-большой сказала то, что при иных обстоятельствах привело бы нас в восторг:

— А в школу не нужно. Скоро и школы не будет, ничего не будет...

Родители, бабушки, дедушки уходили сквозь лес по дороге туда, где не было никогда соседнего поселка. Уходили приодетые, праздничные, точно на эту... на ярмарку. Знаете, песня была такая старая. У нас в поселке любила ее крутить по вечерам одна одинокая ничейная бабушка, пока поливала огород. Там героиня все ехала на ярмарку, вот цель в жизни у нее была – на эту ярмарку попасть. И телега под ней ломалась, и встречные говорили, что кончилась ярмарка, а может, никакой ярмарки и нет. Но она все ехала, как терминатор какой-то. А я думала: вдруг приедет она, а ярмарки и правда нет. Она ж дробовик достанет и пойдет по избам. Очень страшная песня была. А ничейная бабушка ее все крутила, крутила ее в кассетнике и приплясывала со шлангом.

Еще она мелочь подкармливала. Мелочь, которой еще не надо было в школу, одичала первой и кидалась из кустов камнями и палками. Бабушка открывала окно кухоньки, чтоб приманить малолетних дикарей съестным запахом, и кормила их картошкой с тушенкой. И обязательно салат, детям важны витамины. Мелочь ругалась и плевалась дачными грунтовыми помидорами.

И наконец мы решили ехать вслед за всеми. На самом верном – на велосипедах.

— Домо-ой? – обрадовалась Анька-дурочка, вечно самая голодная и искусанная слепнями.

— В соседний поселок.

Аньку-дурочку сначала думали не брать, но она так громко плакала, так ныла, что хочет есть, хочет мамочкин суп-пюре, что все-таки взяли. Может, они там, взрослые, пожалеют голодную дурочку и вернутся варить ей суп, решили мы. Мне было двенадцать, Коляну тринадцать, Стасу столько же, хотя он говорил, что ему пятнадцать. А пятнадцать на самом деле было Аньке-дурочке, она была старше пухлой и серьезной Ани-большой на полтора года и быстрее всех умела ездить на велосипеде.

Вот такой по-серьезному тихой, плотно позавтракавшей и молчаливой математической задачкой мы и двинулись утром по дороге. Взяли воду, пакет сушек и репеллент «Тайга», а Аня-большая взяла еще йод, рулон туалетной бумаги, серой такой, без втулки, чтобы сразу насаживать в дачном сортире на гвоздь, и прокладки. Я хотела взять нож, но чехлов у меня не было, а в рюкзаке он колол спину. Это теперешние дети не знают жизнь. Мы знали даже то, что перед походом в кусты по нужде лучше сбрызнуться репеллентом.

Сначала был лес. Наш лес, с мшистыми канавами для стока воды по обе стороны гравийной дороги. Мелкие серые камушки выщелкивались из-под колес, били по ногам, перебирали в полете велосипедные спицы, и те пели. Иногда мне казалось, что я вижу прижавшийся к стволу подберезовик или стекающий на дно канавы ручеек рыжиков. Но Стас запретил останавливаться, только если не приспичит, а мы перед отъездом столько раз сходили «про запас», что нам все никак не приспичивало.

После леса началось поле. Аньку-дурочку немедленно закусали слепни, она заскулила и с хрустом зачесалась. Нам казалось, что на этом поле мы и найдем соседний поселок, неизвестно откуда взявшийся, с накрытыми столами и трепещущими между ними лентами, с иллюминацией и ярмаркой, а ничейная бабушка будет танцевать по-старинному, руки на груди, и петь.

Но поле было как поле. Высокая трава, утрамбованные глинистые дорожки и полоса кормовой кукурузы ровно поперек. Нечесаные травянистые «волосы» крупных початков порыжели, самое время срывать, варить или делать «кукол».

Колян все ныл, что земля дрожит, а мы за велосипедным дребезжанием не чувствовали.

Стас въехал в кукурузную полосу и крикнул:

— Гляньте!

Дело в том, что лет пять назад один солидный дядя хотел наш заброшенный совхоз восстановить и ферму себе там сделать. Приезжал такой на «мерседесе», озирал владения. Перво-наперво решил туда дорогу проложить, настоящую, асфальтовую и даже с отбойниками, потом ее к трассе вывести – а что не наоборот, хозяин барин. «Мерседес» его в колдобинах наших все время вяз и шины портил.

Так у нас и осталось это чудо: лес, кукурузная полоса и за ней кусок дороги настоящей, с отбойниками. Потому что барина-фермера какие-то свои уконтрапупили. Или уехал куда с концами. Но нам так нравилось, как взрослые со значением произносили «уконтрапупили», что мы между собой решили – нет больше солидного дяди. Поселок вздохнул с облегчением – только бандитской фермы рядом не хватало. А те, кто постарше, сказали – дурачье, и мы бы с ним под защитой жили, как у охраняемого Христа за пазухой. Еще барин обещал нам спортплощадку сделать настоящую, с оградой и воротами.

И вот когда Стас крикнул:

— Гляньте! – мы увидели, во что превратилась дорога.

Обычно, когда встречаешь такое, оно потом долго стоит перед глазами единой картиной, как на фотоснимке – вон травинка, вон трещина в выгнутом асфальте. Но когда пробуешь это описать – хоть сей момент, хоть спустя много лет – начинаешь мычать, пучить глаза, поводить руками – в общем, чисто дедуля в богадельне вспоминает самое значимое событие в своей жизни. Но я попробую.

Дорога стояла горбом, точно ее выворотили из земли и выгнули, как такой пешеходный мостик в садах для гуляний. Ее выворотили мучительно, вокруг были горы земли, камней, свежая, еще недавно живая листва увядала на вырванных с корнями деревьев. Волнистые ленты разорванных отбойников серебрились в траве. И все было перерыто, покрыто какими-то ямами, воронками, словно за кукурузной полосой летали бомбардировщики. Словно здесь что-то вырвалось из почвы и долго не могло успокоиться, топтало наше поле ногами-столбами. За всем этим ничего не было видно – ни заброшенного совхоза, ни дальнего холма с церковью. Для того, чтобы разглядеть, что дальше, нужно было вскарабкаться на дорожный горб.

Слезли мы с велосипедов и поняли, что земля действительно дрожит. Глубокой, тяжкой дрожью, будто под ней в глубине поезд едет.

— Я домой, — вскакивая обратно в седло, сказала Аня-большая.

— Э, бумагу оставь! – крикнул Колян.

И тут тихая, хозяйственная Аня-большая завизжала. Она первой увидела их.

Такое тоже запомнишь, но не запишешь так, чтобы сразу было понятно, почему Аня завизжала. Быстрые, высокие темные фигуры, они бежали на нас и со стороны поля, и со стороны дороги, превратившейся в асфальтовый горб. Они бежали, как-то очень быстро и ровно перебирая ногами, будто пауки. И еще казалось, что у них нет голов. Когда они приблизились, я поняла, что головы есть, они просто наклонены, вжаты в плечи и покрыты чем-то. Люди поводили ими, следя за каждым нашим движением. Они двигались очень скупо, эффективно, и сразу было понятно, что никуда нам не убежать.

— Вы не годитесь, — сказали они, окружив нас.

— Тогда можно мы пойдем? – загундосила багровая от рыданий Анька-дурочка.

— Нет. Вы хотите пить. Вы устали.

У меня до першения пересохло в горле, икры налились болью от бесконечного кручения педалей, но я все равно заметила.

Они все были одинаковыми. Женщины пониже и потоньше, у мужчин плечи шире и обозначавшая щетину синева на щеках – и ни единого волоска ни под носом, ни на шее. Но они были совершенно одинаковыми. Ничего не выражающие, близко посаженные глаза у самой переносицы, намеки на брови – такие же номинальные, как намеки на щетину, бледная кожа, глянцево натянутая, чтобы не было ни единой морщинки, и узкие полосы ртов над скошенными подбородками.

Тогда я уже слышала про клонов. В новостях показывали милую овечку Долли, ничем не отличавшуюся он других овечек. Я еще думала, что для чистоты эксперимента надо бы клонировать каких-то менее похожих друг на друга животных.

Но эти были совсем не милые и не кудрявые. У них, кажется, вообще не было волос, но я не уверена – они носили одинаковые короткополые шляпы. Они как будто специально выглядели так, чтобы нам потом никто не поверил. Мужчины в поле, одетые в темное? Ах, и женщины с ними были? И все в шляпах? Сектанты, что ли, эти, как их, мормоны, которых в кино показывают?

Нас повели через асфальтовый горб в сторону заброшенного совхоза. Я его не видела, да он и так зарос по самые крыши бузиной и бурьяном, что там разглядишь. Я помню только свои ноги в тупоносых сандалиях, как они вышагивали в пыли – раз-два, раз-два. Старые, рваные сандалии, кто же ездит на дачу в новых. Обычно, когда я портила очередную пару обуви – как на мальчишке все горит, — говорили родители со смесью недовольства и скрытой гордости, — выносился вердикт: ну, теперь только на дачу. И я радовалась, что нам с удобными, разношенными сандалиями или кедами предстоит еще как минимум несколько сезонов, пока подошва совсем не отвалится или я не утоплю обувку в обманчиво зеленом болоте.

Еще я думала о велосипедах, брошенных у асфальтового горба. Хорошие же велосипеды, у Стаса скорости переключаются. Украдут...

Нас заперли в какой-то сторожке. Вталкивая внутрь, быстро ощупывали голову и говорили:

— Почти дозрел, — это Стасу.

— Очаги эпилепсии, — Колян удивленно обернулся и пропал в сырой темноте за порогом.

— Объем маленький, — я впервые слышала такое про объемы Ани-большой.

— Не дозрел, — это про меня.

— Дефекты. Не подходит.

Дверь закрылась, Анька-дурочка заревела.

— Не бойся, — сказала я, — ты дефективная, не подходишь, они тебя отпустят.

— А вдруг убью-ют! – выла Анька. – В печь кинут! Дефективных в печах жгли!

Кто ж ей, дитю навеки восьмилетнему, догадался про такое рассказать или, того хуже, показать.

Стас пошатал дверь, только мелкие щепки отлетали, она оказалась закрыта чем-то с той стороны, засовом наверное. Расковыряли заколоченные досками окна, а за досками – мелкие решетки. Может, тут не сторожка раньше была, а птичник какой-нибудь. Индюшатник, подумала я и сразу чихнула – птичий запах в нос ударил. Вот кажется, что пахнет птица воздухом, пылью, кожицей своей тонкой, облаками, озоном предгрозовым – а на деле пахнет она надхвостной железой. Там вещество такое выделяется, вроде жира, которым птица себя всю-всю старательно обмазывает, чтоб в дождь не намокнуть. Воздух, облака, озон – а на деле все из жопы. Ну, почти. Я в справочнике читала.

В темноте время растягивается. Иногда кажется, что ты до скончания веков тут уже просидел, а прошло всего полчаса. А иногда – что закрыли и сразу открыли, а уже вечер, все по домам разошлись и гулять не с кем, а спать не хочется, потому что ты там на груде какого-то барахла уже оказывается прикорнул, просто не заметил. Наверное, этим особым свойством бессветового времени и пользовалась бабушка, когда сажала меня мелкую подумать в кладовку над своим поведением. Ей мама потом запретила, потому что я думала в темноте совсем не над своим поведением, а про кошек маргаев, я читала о них в «Юном натуралисте», у них глаза как у печального обеспокоенного Бога из детской библии, который обозрел сотворенное Им и понял, что дрянь какая-то получилась. Еще я думала про Вселенную, вот она бесконечно расширяется, а вдруг наскочит на что-нибудь, на камешек или на гвоздь, она сразу обратно схлопнется или будет сужаться медленно, и мы еще долго не будем знать, что вот-вот умрем?..

Сидеть в темноте и думать, что вот-вот умрешь, очень страшно. Анька-дурочка уже забыла, что ее сожгут в печи за дефективность, и теперь плакала, что нас поймали маньяки. Они нас изнасилуют, отрежут уши и будут отпиливать руки-ноги еще живым, чтобы разбросать куски тела по разным лесам и помойкам. Анька-дурочка, кажется, слишком много смотрела с бабушкой телевизор.

Потом дверь открылась и забрали Стаса. Стас орал как взрослый, так пьяные мужики в лесу за поселком орут, когда их бьют ногами. После темноты все было в слезном тумане, я успела заметить, как Колян прыгнул на мужика в шляпе и начал его колотить. Мужик сощелкнул Коляна, как клопа. Ревели Аньки. Я ползала у всех под ногами и цеплялась за Стасовы кроссовки, как будто его можно было так удержать.

— Стас! – крикнула я, и все нагнулись, пытаясь разобрать, кто так трубно орет там снизу. – Стас, ты мне нравишься!

Конечно, это было вранье, мне просто хотелось Стаса как-то поддержать. А нравился мне Колян, и тот самую малость, с ним было интересно приключаться.

— Дура, — сказал Стас. Он, наверное, тоже понял, что я вру.

И лица у нас покрылись красными пятнами. Стаса так, в пятнах, и увели.

А когда его вернули, это был уже не Стас. До того, как дверь открылась, мы услышали клокочущее горловое клокотание, таким мелкие дети изображают заводящийся мотоцикл – вот тише, вот громче, вот уже за ручки взялся, сейчас поеду – и замолкают, потому что других похожих звуков издавать не умеют. Мычание Стаса было монотонным, в нем даже не было ни попытки что-то изобразить, сказать, ни злости, ни страдания. Оно скорее напоминало храп – человек здесь, шумит, а по факту он где-то еще. Стаса привалили к стенке у двери, и он осел там, как мешок.

Мы даже не попытались пробиться к двери, мы кинулись к Стасу. Он сидел, запрокинув голову, и мычал. Лицо его в свете зажигалок ничего не выражало, такое было простое, разглаженное. Из неподвижных глаз текли слезы – но только потому, что он не моргал, и глаза пересыхали. Из уголка открытого рта тянулась ниточка слюны. На мокром языке Стаса лежал сухой дохлый комар, и я осторожно вынула его травинкой.

Колян начал бесноваться. Он бегал от стены к стене, пинал дверь, с вертухи пытался высадить окна, и матерился так, что батя уже за пару таких конструкций принялся бы его воспитывать.

Мы отползли от Стаса. Нам не хотелось быть рядом с ним, не знаю почему. Аньки привалились ко мне и ревели, дурочка ныла тихо, с простонародным «и-и-и» между всхлипами, а лицо Ани-большой все было в какой-то отовсюду натекшей слизи, и мне приходилось вытирать его туалетной бумагой. Бумага расползалась и оставалась серыми кусочками на мокрой распухшей коже, как будто Аня-большая неудачно побрилась и ювелирно заклеила порезики, как делал мой папа.

Дверь открылась.

— Не пойду-у-у! – взревела Аня-большая и выставила меня вперед.

Но длинные, скупые на движения руки потянулись к Коляну. Колян дрался и кусался.

— У меня очаги! Эпилепсия! Меня нельзя!

— Вы все недоразвиты и малопригодны. Вас не звали, — терпеливо объясняли ему. Так бабушка объясняет, что в кладовку надо, иначе ты не подумаешь над своим поведением и ничего путного из тебя не вырастет.

— Так отпустите на-а-ас! – закричала я.

— Вы уже здесь. Материала мало. Времени мало.

— Маньяки, точно маньяки, — зашипела мне в ухо Анька-дурочка.

А Коляна унесли, прихватив под локти и за щиколотки. Он бился и ревел.

— Аня, — сказала я, хорошенько высморкав Аню-большую в гармошку серой бумаги. – Мы тут последние нормальные люди.

Аня удивленно скосилась на рыдающую на полу Аньку-дурочку, но та нас как будто и не слышала.

— Следующую тебя уведут.

— Чего это меня? – взвилась Аня. – У меня объем маленький!

— Я недозрелая. Анька с дефектами.

— А про что это вообще – объем, дефекты? – втянув соплю и выдохнув, спросила Аня.

Это не Анька дурочка, а ты, мысленно прошипела я. Лифчик уже носит, а не догадалась.

— Про мозги, — я постучала ее пальцем по лбу. – Где еще очаги эпилепсии бывают?

— Они мозги едят?! – по судорожным движениям Аниного горла стало ясно, что ее тошнит.

— Не смей тут блевать, всю будку провоняешь!.. Аня, слушай. Когда придут за тобой, не реви только и не блюй. А делай вот что...

Аня слушала и кивала. А у меня в желудке и в голове было так холодно, до боли холодно, как будто я съела одна целый брикет мороженого, в октябре, без шапки.

Потом я поползла к Стасу. Он все сидел обмякший, с запрокинутой головой, и мычал. На всякий случай я потрогала его грязную горячую макушку. Крови не было. Если они и ели мозги, то, не знаю, палочками коктейльными через уши высасывали. Тут уже и меня замутило.

— Стас, слушай, — шепнула я, глядя в его пустые, с расширенными от огонька зажигалки зрачками глаза. – Ты мне правда нравился.

Зажигалка обожгла мне пальцы. Я отбросила ее и полезла к Стасу в штаны. Это были такие особые дачные штаны на веревочке, с карманами везде. Зажмурившись и крюча ледяные пальцы, чтобы мельком не нащупать что-нибудь не то – раньше-то я видела мужские письки, на пляже, подумаешь, и у папы пьяного как-то выпало из семейников что-то круглое, мама, тоже поддатая, смеялась – не смотри туда, у яйца родного отцо выкатилось, давай переворачивай телеса папашины и под одеяло, видишь, сам не может. Но я никогда их не щупала, и особенно не хотела делать это сейчас.

Пыхтя и шаря у Стаса в штанах, морщась, когда касалась теплого живота, я искала с внутренней стороны самосшитый кармашек для большого складного ножа. Стас хвастался, что это для самообороны, но я-то знала, что для грибов. Только мне он показывал, где его носит, когда узнал, что я тоже люблю ножи. Это такой особый вид доверия, когда показываешь кому-то свой потайной кармашек для ножа.

Вряд ли Стас успел воспользоваться ножом, его держали вшестером, крепко, по рукам и ногам. Только бы не выронил, пока несли.

И наконец я нащупала крупную, нагретую телом рукоять. Развязала шнурок. Молодец, Стас, со шнурком точно не потеряешь. И, раскрыв нож, прикинула на пальце баланс. Рукоять перевешивала. Ничего, у меня всего два было идеальных метательных, и то один отобрала бабушка и рубила им капусту.

Я только-только училась, и втыкался в старую дверь примерно один нож из десятка. Я очень плохо их бросала. И научилась только одному: отпуская лезвие – я кидала с лезвия, так в фильмах показывали, — я уже знала, попаду или нет.

Потом принесли Коляна. То есть не Коляна, он уже был точно такой же, как Стас – привалился к стене, запрокинув голову с пустым лицом, и клокотал горлом.

— Что вы с ним сделали? – спросила я, а Аня-большая с пола больно ущипнула меня за ляжку.

— Записали.

— В мозг записали?

Одутловатый овал с черными точками у переносицы повернулся ко мне, и я почувствовала – вот он, шанс. Уж в чем – в чем, а в этом я разбиралась. Я сериалы всякие фантастические смотрела, а потом мы с одноклассницей транспортиры себе невидимками на затылок прикалывали – вроде костяных гребней, как у одних там инопланетян. Инопланетяне ходили с резиновыми нашлепками на лицах и обладали всякими завидными способностями, но вообще они были как люди, с ними всегда договориться можно было. И другое я всякое помнила. Про технику.

— Вы тут разбились, да? – затараторила я, хотя Аня все щипалась и щипалась. — Бортовой компьютер накрылся, наверное? И вы данные с него нам в бошки записываете, чтоб при перезапуске не потерять? Так мы ж развитые! У нас тоже компьютеры есть, вот такие! В игры играть можно. Мы вас к президентам отвести можем, ну, к лидерам нашим. И все вам запишут, комар носа...

Они даже не смеялись. Я говорила все это под мычание Стаса с Коляном и скулеж Ани-большой. Говорила уверенно, воображая, что я стою на трибуне с надписью какой-нибудь значительной, вроде NASA, и вцепилась в нее побелевшими пальцами.

— Она дозрела, — сказали они и направились ко мне.

— Вот! — торжествующе завопила Аня-большая. – Так тебе! А говорила, за мной придут!

— Берем обеих, — подытожил бесцветный голос. – Время на исходе.

Мой план осыпался, как сложный искристый узор налипших снежинок, если постучать изнутри по стеклу. Я достала Стасов нож, открыла и, еще не успев отпустить лезвие, поняла – промахнусь. Движущиеся фигуры в полумраке – это не неподвижный газетный кандидат Пузиков, которого я особенно не любила за бородавку на носу.

Тогда я сжала рукоять ножа покрепче, заорала и просто начала их бить. Резать, колоть направо и налево, ничего не видя и молясь только об одном – чтобы не задеть Аньку-дурочку, которая с визгом путалась где-то под ногами.

Я и бить ножом не умела, я вообще не умела драться. Я представляла, что они грибы. Ядовитые, хитрые грибы, и либо я их в крошево, либо они пожарят мой мозг со сметаной – если у них есть сметана.

А они и были как грибы. Как подпорченные уже, желтые и мягкие внутри дождевики. Одутловатая плоть их была вялая и неупругая, а косточки под ней – тонкие, острые, рыбьи. Пахло от ран какой-то подвальной прелью, да и казалось, что им не больно совсем, только досадно, что такой беспокойный попался человечий детеныш, прыгает, визжит, колется.

И тут за дверью полыхнуло голубовато-белым, мертвым светом, надолго въевшимся в глаза.

— Возврат, — бесцветно заговорили вокруг. – Возврат.

А там полыхнуло еще ярче, требовательнее, безголосо затрещали деревья:

— Возврат!

— Эй, вы! – тыкала я ножом в засуетившуюся тьму. – Возвращаться пора! А то с нами останетесь! Жить будете в лесу! М-молиться... — я добралась до чьей-то косточки и с хрустом ее надломила: — ...колесу!..

Они кинулись к выходу, расходуя движения все так же экономно, эффективно, не толпясь. Только обеспокоенно покачивались на фоне мертвенного света шляпы.

— Аньки! – прошипела я. – Бежим!

И мы побежали, расталкивая их и просачиваясь под ногами. Темнота, прорываемая то тут, то там ядовито-белым заревом, пахла мокрой землей, лопухами, старым навозом и свежей кровью от ссадин. Аню-большую, у которой порвался ремешок на сандалии, схватили и повалили на землю первой.

— Их ловите, их! – надрывалась она. – Вон они!

Мы скатывались в ямы, ныряли в кусты. Я хватала Анькину руку, опутанную режущей пальцы осокой, и все повторяла:

— Беги, Анечка, беги! Быстрее всех!

— Как на кроссе? – лукаво хлюпала носом Анька-дурочка.

— Как на кроссе! Как от сторожа, когда горох тырим!

И вдруг мы куда-то ввалились. В какое-то помещение, наполненное клокочущим мычанием и зудом комаров. Анька рванулась обратно, но я ее удержала, поставила подножку.

Белые молнии и топот остались снаружи. А здесь был старый коровник, длинный, все еще вонючий, с обветшавшей крышей, сквозь которую просачивались блики противоестественного света, и полуразрушенными стойлами.

Здесь все они и сидели. Все наши мамы, папы, бабушки и дедушки, кто в соседний поселок ушел, во всем праздничном, как на ярмарку... Сидели, обмякнув, запрокинув головы со стертыми, неузнаваемыми в полной бессмысленности лицами, и мычали, и потеки густеющей слюны свисали с их губ.

Я очень боялась увидеть своих, и Аньку-дурочку тоже заставляла глядеть под ноги, не поднимай глаза, не смотри, не смотри. Хотя почему дурочку, она теперь была единственная моя Анька, и застряла она во вполне взрослом, а не ясельном, досознательном возрасте, как все эти, в коровнике.

В дверях мелькнула чья-то тень. Я дернула Аньку вниз:

— Садись.

— Тут накакано...

И правда, угораздило же. Мы плюхнулись точно рядом с обделавшим свои синие треники Коляновым батей. Он сидел, запрокинув голову, и сипло, со всхрапами мычал. Его плешивая макушка была покрыта какой-то пульсирующей слизью.

— Сиди и мычи, — сказала я.

— Как теленочек? – захихикала Анька.

— Если не станешь мычать, тебя поймают и в печь кинут.

Анька запрокинула голову и тоненько, хрипло замычала. И я замычала, распахнув зареванные глаза. Першило в горле, иногда подташнивало. С крыши в рот сыпался какой-то песок. Вспышки света снаружи перешли в сухой треск, точно молнии били совсем близко, потом в грохот, сквозь который прорывалось многоголосое, равнодушное:

— Возврат. Возврат.

Я мычала.

Были уже предрассветные сумерки, когда мы с Анькой, прячась за деревьями и озираясь, добрались до асфальтового горба, который строил нам барин, да не достроил. Велосипеды лежали на том же месте, заледеневшие, мокрые от росы. И вокруг никого не было. Даже мычание из заброшенного совхоза досюда не долетало.

— Ты куда? – удивилась я, глядя, как Анька, ойкая от холода, забирается на велосипед.

— Домой. Мама наругает.

«Твоя мама мычит в коровнике», — подумала я, а вслух сказала:

— Нас же изучать теперь будут. На опыты сдадут.

— А может, забудут и плюнут. Прям слюной. Меня ба в Кащенко все собирается отдать и ничего. А ты не вернешься?

— Нет, — я даже задрожала. Мне сначала все это надо было переварить: Стас, Колян, мычащий коровник, клоны в шляпах, нож в их дождевичной плоти, мертвый свет, возврат, возврат, да господи...

— А что теперь делать будешь?

— Жить в лесу, молиться колесу... Там видно будет.

— А как тебя зовут? – приподнявшись на педали, спросила Анька.

Поморщившись от боли в надсаженном горле, я рассмеялась:

— Хороший вопрос, а главное – своевременный.

Я хотела обнять ее на прощание, но заметила только тень, стремительно тонущую в напитанном таволгой тумане. Все-таки Анька-дурочка, то есть теперь просто единственная Анька, ездила на велосипеде быстрее всех.

***

А нашли их всех не в коровнике. Нашли их на запотевшем от росы поле возле совхоза, тела были выложены аккуратной ровной спиралью. И уже не мычали. Меня до сих пор пот прошибает – значит, пока мы с Анькой прощались у асфальтового горба, кто-то методично выкладывал из наших родных спираль. Не сами же они туда сползлись.

Хотя в отчетах записали – сползлись. И журналисты со следователями начали слаженно так, дружно придумывать сплетни про загородное гуляние, дачный пикник под звездами, проводы лета подальше от надоедливых детей... Устроили на свежем воздухе попойку дачную с грибочками – где столы, где бутылки, где грибы эти чертовы, я вас спрашиваю? – да так и полегли. Почти все живые – пара старичков схватили таки кто инфаркт, кто пневмонию, — и у всех необратимые поражения мозга. От некоторых грибов такое случается, особенно если со спиртным совмещать.

«Многие дары леса имеют такой специфический эффект, есть даже любители этого дела, соблюдающие, естественно, микроскопические дозировки, — писал в одной отвратительно фамильярной, витиеватой – была тогда такая мода в местных газетах, — подхихикивающей между строк статейке известный миколог. – Кроме того, ядовитые грибы умеют мимикрировать под съедобные. Считайте это народными оправданиями или лесной пугалкой, но я лично присутствовал у смертного одра бабушки – божьего одуванчика, которая клялась, что всю жизнь собирала только боровики, однако вскрытие показало столько аматотоксинов, будто она питалась исключительно бледными поганками. Тут же, как видно, сами грибные токсины идентифицировать не удалось – это случается сплошь и рядом, наука порой не в силах определить, так сказать, точное орудие грибного преступления – но специфика их воздействия налицо».

Следующим летом произошел новый громкий случай – сгорел пригородный автобус, с пассажирами. Но про нас забыли еще раньше. Дачники отравились грибами – слишком скромный инфоповод.

***

С тех пор прошли годы, а я все живу. Не в лесу конечно, колесу не молюсь, живу в однокомнатной квартире на окраине, одна. Кошку завела, а потом думаю – мало ли, что она там у себя думает под тоненьким черепом... Отдала кошку.

Я слежу. Я вроде как сторож им всем теперь, хоть никто меня и не ставил. Старшие наши, те, что спиралью лежали, почти все поумирали уже. Аньку-дурочку спустя пару лет действительно сдали в Кащенко, хотя грибами она официально не травилась.

Те из спирали, кто помоложе был – лежат во всяких центрах специальных, интернатах, делают там с ними что-то. Крепче всех Аня-большая оказалась, даже говорит немного, когда я к ней раз в год заглядываю.

— Нася... — и улыбается беззубым ртом. – Нася пышла...

— У нее все Насти, — кивает сиделка. – А я дурочка почему-то. Серчала сперва, потом привыкла.

Я знаю, почему дурочка, но молчу.

И вот что я думаю. Записывают же не только сведения всякие, знания. Вирусы тоже записывают. Вот ковид помните? Вирусу надо не только записаться в человека, но и развиваться, а чтобы больше разносчиков было, надо медленнее их убивать, чтоб побегать успевали, поконтактировать. И способы передачи разные бывают. Сначала, чтобы внедрить, прямо в мозг записали, а потом пошло – воздушно-капельный, через насекомых, через экскременты, что там еще бывает, я не инфекционист, не диванный даже, я, может, глупости сейчас говорю.

Я сторож. Я слежу.

Пока мир наш с ума сходит, в небо поглядывает, на соседей косится, ракетами перебрасывается – тянутся где-то тоненькие ниточки, встречаются, сплетаются, пыхнет белесое облачко спор, чихнет кто-то. И вот-вот что-то начнется, а может, и идет уже по плану. Вы заметили, что их стало больше? Людей с глянцево натянутой кожей, с пустыми глазами у переносицы, с плотью такой дряблой, будто под ней совсем нет костей, но силы у них хоть отбавляй. Многие даже перестали носить шляпы. И у них действительно нет волос, так, пара приклеенных черточек или нарощенные у самок для отвода глаз.

Если вы видели что-то похожее, если вы знаете – свяжитесь со мной. Для того в журнал и пишу. Координаты оставлять не буду, если вы тоже из сторожей – сами найдете. А если вы безволосые, в шляпах – тоже приходите. Ножи бросать я научилась, и коллекция у меня теперь знатная. Там есть нож Стаса. Вы его знаете. Я еще больше полюбила ножи после того лета.

Иногда мне снится наш поселок. Что я там на утреннем поле, в мокрой траве, замыкаю собой спираль. Тончайшие острые косточки втыкаются мне в уши, и мир гаснет, а я чувствую, как на мягкой оболочке моего мозга, в каждой студенистой борозде проступают кровянистыми ожогами неведомые письмена.

2023