Конкурс страшных рассказов: «Отморозки», Нелли Зайцева

Квартира кого-то из толпы. Обычно понятно кто хозяин: он сечет, чтобы снимали обувь, не разбили люстру, не жгли костры в гостиной. Но в этом месте всем пофиг на чистоту и сохранность: ходят обутыми, курят в кроватях. Кто-то нашёл старую хоккейную клюшку и стучал в потолок. Никто не кинулся успокаивать буйного. Видела как прожгли ковёр плоскими свечами, расставленными в форме звезды. Под алюминиевым дном остались угольные следы. Никакой реакции, включенного света и разбирательств в духе «кто это сделал?!». Вечеринка продолжается.

В комнате шумно, дымно, долбит музыка. Какой-то парень из колонки призывает всех устроить дестрой. Я хочу подпевать вместе со всеми, но не знаю слов. Почти запоминаю припев и уже готова блеснуть, но песня заканчивается, играет новая, незнакомая.

По одежде не выделяюсь: колготки-сетка, косуха, тяжелые ботинки. Но выгляжу так, как будто стащила наряд у старшей сестры. Как чужая кожа, вторым слоем на ПВА-клее. Чуть намочишь, расковыряешь вопросом и всё понятно — самозванка. Просто хочет дружить с крутыми ребятами. Хотя у самой нелюбимая скрипка, ВУЗ, которая выбрала мама и ежечасные отзвоны родителям: «все в порядке, в настолки играем, скоро буду».

В разговоре точно бы себя выдала. Спасибо, что музыка громкая, ничего не слышно, общаемся только жестами. Ко мне дважды подошли, хлопнули по плечу и поднесли два пальца к губам, как при затяжке. Я достаю пачку с одной сигаретой, показываю содержимое и развожу руками. Так отмахиваются прохожие на улице. Последняя сигарета — как священная корова, её все почитают и никто не берёт. Разочаровываю отказом, но не палюсь.

Они как будто созданы для этой черноты, дыма, металла, рваных ритмов. У них носки с дырками и цитаты из Блока. Курят дешевый табак через мундштук. Приходят в школу, когда захотят, уходят в любое время. Часть предметов изучают сами и тянут на второй университетский курс, по другим — самые слабые в классе. Чуткие к справедливости, чуть не по их — сопротивление в жесткой форме: анонимные звонки о бомбах, кража ключей от всех классов и пикеты в коридорах. Вступаются за всех слабых, не терпят насилия, давления. Все делают вместе, единогласно и организовано. Учителя жмутся от них по углам и принимают за сектантов, но это бред. Выглядят они мрачно — чёрные плащи, куртки, черепа, кресты. В сюжетах рисунков и стихов много про смерть. Но, как по мне, это образ, а не убеждение.

Из тех, кто в квартире, знаю не всех, человек десять из нашей школы. Сама здесь оказалась случайно. Услышала про вечеринку и пришла. Народу много, всего человек тридцать. Подумала, что примут за чью-то подружку, и так останусь. В крайнем случае выгонят, снимут одежду, в которой пыталась выйти за свою, и пустят в трусах по городу. Так уже было с одной девчонкой из параллели. К такому повороту готова: спрятала в мусорке у подъезда пакет с запасной одеждой.

Я искала в квартире семейные фото. Представляла, что там будет ребёнок, а я вычислю кто из толпы им мог быть примерно десять лет назад и буду избегать его. Он меня не приглашал и больше других имел права выгнать. Но семейное фото не нашла. Только черно-белый портрет старика, а впереди огарок церковной свечи. А вот и хозяин. Новопреставленный, как сказала бы моя набожная мама. От себя добавлю, всё-таки его ковёр ботинками топчу, — светлая память.

Музыка выключилась резко, врубили свет, и какой-то парень в серой футболке запрыгнул на диван и как со сцены начал объяснять правила игры:

— ...один становится покойником, ложится на диван, остальные по очереди к нему подходят, отыгрывают скорбь, прощаются. Имён не называем, только «он/она».

Началось. Я отсчитываю шаги до выхода, прикидываю успею ли я выбежать до того, как меня повяжут. Прогнозы неутешительные, шансов нет. Ловлю себя на этой мысли и тут же осуждаю: мышью хочешь остаться? Остаюсь.

На диван ложится незнакомец с волосами по плечи. Я закусывают губу. Был бы парень из нашей школы, я бы хоть пару светлых слов о нём связала. А этот.. Он был верным другом? Хорошим сыном своему отцу? Не зря землю топтал семнадцать лет?

— ... Он был последней гнидой.— отзывается голос на моё отчаянье.

Нельзя о «покойниках» плохо. Вглядываюсь — Скиперский. Он из моей школы.

— ...Рыбной костью в трахее. Ржавым гвоздём в ноге. Мне жаль, что он не избавил нас от себя раньше. Но у очищения нет дедлайнов. Наконец вся скверность в нём предаётся земле. Хочу забыть его как можно раньше. Не упокойся. Мучайся. Прощай.

Скиперский играет строго, сдержано. Без надрыва и регионального театра он присаживается, берёт в руку воображаемую горсть земли, метит в лицо и швыряет с силой.

Не улавливаю правил игры. Есть ли они? Каждый выход — перформанс? Радоваться, что умер? Достоинства не нужны? Или всё от формы до содержания не ограничено? Кладу ладони в карман, чтобы никто не заметил дрожи. Кто-то толкает вперёд. Не успеваю вынуть руки, сбалансировать и устоять на ногах. Люди расступаются, я падаю прямо на «покойника», лицом в живот. Поднимаю голову: «мертвец улыбается, но глаза закрыты. Слышу шепот: "Кто это?", "Ты её знаешь?". Адреналин подхватывает, поднимает голову и вступает за меня.

— Обещал, что умрёшь во вторник, и нате. Сообщение поставил на таймер...

(Мой же голос в голове рецензирует вступление: «бред, бред, бред, бред...»

— ...Телефон пропиликал в три часа, записка из прошлого: «Привет! Меня уже нет...», а дальше список дел, незаконченных при жизни. В основном долги. Зачем только было стричься перед смертью? Кого на том свете ты хотел охмурять?

Кто-то берёт за левую руку, переворачивает ко всем лицом. Тридцать пар глаз на мне. Скиперский начинает:

— Ты кто?

— Я с ним, — тычу я с испуга пальцем в «покойника».

А кого ещё подставлять? Я упала на него, он улыбнулся. Ближе него у меня никого здесь нет.

«Мертвец» оживает, садится, щуриться от света, как будто правда из чистилища вернулся, смотрит на меня и неожиданно кивает:

— Она со мной. Проверил её — наша. Предлагаю придумать испытание и посвятить.

У них нет главных, решающих, все на доверии. Если один человек предлагает новичка и ручается за него, остальные одобряют. Но зачем он меня спасает?

Скиперский морщит лоб, но кивает. «Покойник» подходит, кладёт руку на спину и мягким тоном, как будто мы правда пара, предупреждает:

— Тебе нужно будет кое-что сделать. Мы тебя оставим одну, чтобы решить, что именно. Это станет испытанием. Если справишься, будешь принята.

Я киваю еле заметно, свет гаснет, и они выходят. Остаюсь одна, сползаю на пол. Хочется приложить холодный кулёк из морозилки к щекам. Сую руки в карманы, нащупываю правой ключ от дома. Вот бы сейчас в свою комнату, закрыться на замок и остыть.

Через стенку решается моя судьба. Что за испытание? Лечь на проезжую часть и встать только по сигналу? Секундой позже рванёшь и тебя размажет легковушка. Упражнение на доверие. Слышала, что они такое любят.

Перебираю варианты на полу. Дверь открывается, появляется полоска света, потом громоздкая фигура. Слишком большой и слишком медленный для ровесника. Слышу тяжелые вздохи. Ковыляет в мою сторону. Садится рядом на диван рядом. Вдыхаю носом кислый запах от него. Рассматриваю профиль: массивный нос, заросли бороды. Незнакомец поворачивается на меня. Полоска света из коридора падает ему на лицо. Я вздрагиваю — старик с черно-белого фото.

— Посижу с тобой? — спрашивает он хрипло.

Я киваю. Сердце громко стучит. Не хочу, чтобы он услышал и догадался, что мне страшно. Боятся ведь чего-то уродливого, мерзкого, злого. А он только пахнет кисло, в остальном как живой.

— Ничего, что я обутая? — спохватилась я.

Он ведь хозяин здесь, а я как дикарь.

— Ничего. Переживу, — отмахивается старик и раскатисто хохочет всей грудью.

Он уже всё пережил, даже свою смерть. Понимаю шутку, улыбаюсь. И у мёртвых есть юмор.

— Чего они ушли? — спрашивает он.

— Придумывают мне испытание.

— Зачем?

— Хочу стать одной из них. К ним только так можно попасть.

— Причудливо как, — удивляется старик. А ты среди них своя?

— Пока нет, как будто в чужой шкуре, по чужому билету прошла. Но я всё равно хочу. Они — отморозки. Я — отщепенец. Мы должны держаться вместе.

— Как будто не о людях, а о червивых яблоках говоришь. Сброд — к сброду, брак — к браку.

— Так и есть. Когда мы по одному — то неправильные, с изъяном. Когда нас много — то могучая куча. Понимаете?

— Понимаю.

Старик опирается на диван, отталкивается, встаёт на ноги. Те дрожат, не слушаются, с тяжестью переступают.

— Мне пора. Вызывают, сейчас объявят.

— Что объявят? — переспрашиваю я.

— Куда дальше мне.

Я жму плечами, думаю и уже в уходящую спину спрашиваю:

— А вы куда хотите?

— К своим.

Старик уходит из комнаты. Меня трясёт крупной дрожью, как от мороза. Зажимаю в кармане ключ, как будто он может уберечь меня от неупокоенных душ. Смотрю на полоску света — в коридоре никого. Могу убежать прямо сейчас, но остаюсь.

Зажигается свет. Щурюсь от яркости, рассматриваю вошедших. Толпа отморозков. Впереди неё — старик с черно-белой фотки. Он хромает при ходьбе. Одна нога у него полупрозрачная, как будто из отлита из грязного стекла. Внутри — ничего. Нет крови, костей, сплетения мышц. А вторая — человеческая, плотская. Одна нога здесь, другая там? На половину человек, наполовину ваза?

Старик делает глоток из пластиковой рюмки. Судя по цвету, коньяк. Морщится в рукав, пережидает горечь и объявляет:

— Испытание пройдёно.

Отморозки снимают плащи и куртки. Вижу плечи, животы, запятья из того же грязного стекла, что и нога старика. Вы вообще кто? Теперь точно пора. Расталкиваю их и иду к двери. Мне никто не мешают уйти. Дёргаю за ручку, открываю и вижу того самого буйного с хоккейной клюшкой. Он замахивается для удара, я зажмуриваю глаза и проваливаюсь в темноту.