Конкурс страшных рассказов: «Каркуша», Евгения Овчинникова

— Кар-кар-кар! Осторожно, не заденьте, кар, малышей!

Каркуша, одетая в грязно-серый балахон, с черной жилеткой-крыльями поверх, отталкивала старшеклассников от своих драгоценных малышей.

— Растопчете, кар-кар-кар!

Учительница Нина Ивановна Каркушина вела первоклашек в столовую. Дети шли парами, взявшись за руки. Они прижались к перилам, уклоняясь от несущихся вверх и вниз старших школьников.

Каркуша свела малышню вниз и исчезла за поворотом.

— Старая кочерга получила свежую кровь!

— Кто станет следующей жертвой?

— Девочка с бантом или мальчик в хвосте шеренги?

Друзья окружили меня и завыли:

— У-у-у-у!

— Да перестаньте вы! Не смешно, — огрызнулся я.

Мы тоже шли завтракать. Пока толкались в очереди, ребята забыли о Каркуше. Я сел спиной к выходу, чтобы видеть ее и детей. Карканье разносилось по всей столовке – она говорила, как сидеть, как и в каком порядке что есть. Звуковое сопровождение было привычным – у нас с друзьями Нина Ивановна тоже была первой учительницей.

Большинство учеников терпеть ее не могли – противный голос, редкие волосы, длинный нос – Каркуша во всем оправдывала свое прозвище. Я боялся ее до ужаса. В начальной школе я сидел за первой партой, и ее слова сверлили мозг. В молодости ей сделали неудачную операцию и повредили связки. Впрочем, строя предположения, мы сочиняли самые дикие истории. Иногда, просыпаясь утром, я слышал отголоски:

— Холмогоров, если не успокоишься, я выведу тебя в коридор!

«Кар-ридор, кар-ридор», — эхо застревало у меня в ушах.

В начале одиннадцатого класса я стал замечать странности, которые происходили с ее новыми детьми. Я поделился этим с друзьями, но они, знающие о моей нелюбви к Нине Ивановне, только посмеялись.

— Смотри-смотри, Холмогоров, держись подальше от источника зла!

— Она утащит тебя в гнездо, растерзает и скормит своим птенцам!

Гнездом мы называли подсобку в начальном классе. Там хранились книги, плакаты, коробки с карточками и обучающим материалом.

В столовой я не досчитался еще одного ребенка. В сентябре в каркушином классе их было 28. В середине октября я заметил, что шеренга ее подопечных стала короче. В столовой раньше они сидели на составленных вместе четырех столах, потом на трех, а сегодня и три стола занимали не полностью. Конечно, дети могли заболеть, перевестись в другую школу или перейти на домашнее обучение, но интуиция подсказывала мне, что здесь не все так просто, потому что Каркуша изменилась.

Она похудела, и хоть серый балахон скрывал худобу, было видно, как заострилось лицо, обвисли щеки, уголки губ опустились вниз, придавая лицу брезгливое выражение. Нос стал будто длиннее, и от него тянулись к подбородку две глубокие морщины. Костистый нос-клюв с черными точками пор. Волосы стали гуще, лохматились, как воронье гнездо.

Но дело было не только в худобе. Глаза Нины Ивановны, прежде блуждающие, светло-голубые (сколько ненавистных минут провел я под их взглядом в начальной школе, когда она, нахохлившись за учительским столом, смотрела, как я мучаюсь у доски), стали карими. Не светло-карими или с прожилками зеленого, а по-настоящему черными. Когда Каркуша замечала, что я наблюдаю за ней и детьми в столовой, она не отрываясь смотрела на меня, и ее глаза казались черными точками, и что бы она ни говорила в этот момент своим детям, я слышал одно только:

— Кар-кар-кар-кар!

И хоть я уговаривал себя, что все объяснимо и что Каркуша больше не сможет выставить меня в коридор из-за плохого поведения, я все равно боялся ее. Боялся, что она, как раньше, нависнет надо мной. Что будет смотреть презрительно, как на грязь на дороге.

Дети у нее были тихие, ходили, покорно взявшись за руки, не поднимая глаз, словно в чем-то провинились. Совсем непохожие на другие классы визжащих, непослушных первоклашек. Во сне я видел маленькие размытые фигурки. Они всегда были далеко, кричали что-то – не разобрать, то ли предупреждали, то ли просили о помощи.

Когда убрали четвертый стол в столовой, я окончательно убедился – что-то неладно. Я стал наблюдать за Каркушей и ее классом пристальнее. Сначала я пересчитал детей и сделал записи, сколько их на текущий момент и сколько было в начале года и как часто они исчезали. По моим подсчетам, исчезало по ребенку раз в две недели. Я стал пересчитывать их каждый день, и это, разумеется, не ускользнуло от цепкого черного взгляда Каркуши. Она оглядывалась на меня, и подбородок касался высоко поднятых плеч, которые всегда были напряжены и тянулись к голове, что делало ее еще больше похожей на ворону. Однажды я решился заговорить с ней при людях, но без толку. Я поджидал ее с классом на лестничном пролете, и когда она появилась со своими подопечными, подошел, нахально улыбаясь (внутри все стучало от ужаса).

— Здрасть, Нинаванна...

Каркуша подняла на меня взгляд, и мое нахальство мгновенно исчезло, вместо него навалилась тоска и апатия. Тело стало ватным, будто им управляли извне.

— Дай детям пройти, Холмогоров, — прокаркала старая учительница, без труда подвинула меня и прошла мимо.

Меня растормошили друзья – сказали, что я стоял и пялился в пролет.

Поговорить не удалось, но я решил спросить у секретаря о классе Каркушиной. Я хорошо знал секретаршу – веселую Любовь Ивановну, между собой мы называли ее Любочкой, она была старше нас лет на пять. К Любе я заявился следующим днем.

— Люба, вот скажи мне, куда в классе у Каркушиной деваются дети?

И в ту же секунду, когда я произнес фамилию учительницы, глаза Любочки опустели, и она несвязно забормотала, перебирая бумаги на столе. Встала со стула, уронила ноутбук и кипу папок. Я перевел разговор на другую тему, и Люба мгновенно пришла в себя и заулыбалась и стала спрашивать, куда я собираюсь поступать.

Как-то раз после уроков я увидел, как Нина Ивановна вела за руку мальчика по коридору второго этажа. Она затянула его в свой класс, оглянулась, — я успел спрятаться, — и закрыла за собой дверь.

Я рванулся следом. Низкие парты и стулья. Цветы в горшках и портреты писателей. Из подсобки доносился шум. Я шагнул в нее.

Старая учительница стояла посередине комнатки и смотрела на свои ладони, будто там лежало что-то, но исчезло. Мальчика не было. Она подняла на меня глаза, и я, остолбенев, увидел, как медленно вытягивается ее рот, и из него раздается хриплое:

— Кар-кар-кар!

Я попятился, наткнулся на порожек, упал и выполз в холл, там вскочил на ноги и убежал.

Каркуша всех подчинила себе, и Любочку и директора, и, возможно, родителей. Но где же дети?

В марте я решился и стащил ключ от ее кабинета, пока охранник отошел в туалет. Школа была пуста – я договорился прийти под предлогом подготовки к концерту. Мои шаги эхом раздавались по второму этажу.

В классе ничего подозрительного не было. В шкафах – обыкновенные книги, плакаты. Я был уверен, что Нина Ивановна уносит ключ от подсобки с собой и, ни на что не надеясь, толкнул дверь. Она заскрипела и открылась. Из двери вырвался холодный ветер. Я вошел. На подоконнике открытого настежь окна сидела, нахохлившись, Каркуша. Нос у нее вытянулся в клюв, а руки были сложены как крылья. Ноги пока не трансформировались окончательно, это было среднее между человеческими ногами и птичьими лапами.

Старая учительница не мигая смотрела на меня, и я снова потерял собственную волю, способность двигаться и стал готов выполнять все, что она скажет.

— Ну вот Холмогоров, я тебя и дождалась, — прокаркала гигантская птица, распахивая объятия.

Я покорно шагнул к ней и почувствовал, как крылья сомкнулись у меня за спиной.