Конкурс страшных рассказов: «Чуткая», Марина Бутусова

Аркадий ухаживал за ней немногословно, но как-то всеохватно. Было понятно, что он настроен серьезно, и еще было понятно, что торговаться нельзя: либо принять его всего вот такого, с несколько мятым лицом, крутым шерстяным загривком и этими не то неряшливыми, не то распутными рубашками, либо отказать рубашкам и отказать ему всему, и тогда он растворится в темноте парка, откуда и появился, и Оля не сможет его найти, даже если передумает.

Когда Оля подвернула в вечернем парке ногу, ей было уже тридцать шесть, за плечами пятилетний странный брак и еще то, что называют гражданский браком, давно, в студенчестве, но плечи пока изящные, и поворот головы изящный, об этом ей сказали сразу два незнакомых друг с другом художника в совершенно разных галереях.

В галереях Оля держала ножку бокала, как стебель, и надеялась этим привлечь свою судьбу. Мужчины подходили, говорили про изящный поворот, но даже когда брали номер, судьба все никак не решалась, и Оля стала бегать по вечерам, чтобы подсушить и законсервировать, то есть сберечь изящество до времен, когда суженый войдет в двери галереи в дорогой рубашке и поймет, что главное произведение искусства в этом здании — она, Оля.

И вот она бежала по парку в специальных кроссовках для бега, с распродажи, но найк, и абсолютно по-дурацки подвернула ногу. Наушники улетели куда-то в темноту, ладони саднило, колени промокли, нога болела. Оля расплакалась от обиды, и тут из ночной чернильной зелени вышел Аркадий со своими лапищами и ее наушниками, и как-то сразу отвлек — Оля считала, что плакать ей не идет, а перед ней определенно был хоть и не в рубашке, но видный самец.

Потом они сидели в первом попавшемся кафе, Аркадий пил пахнущий хвоей джин и задавал какие-то вопросы, а Оля грызла трубочку, только делая вид, что пьет, потому что в конце напитка придется попрощаться, а она прощаться не хотела, пока не поймет, понравился ли ей этот странный мужик с тигриными глазами и собачьими бакенбардами. Так и не разобравшись, Оля немного на себя рассердилась, решила не отступать и согласилась пообедать с Аркадием на следующий день.

Уже в браке Оля однажды вечером осторожно перещупала мужние рубашки, рассмотрела этикетки. Рубашки были дорогие, качественные, с мягко обметанными петлями, пахли лесным кондиционером и совершенно не обещали превратить своего носителя в коновала. Оля накинула одну, покрутилась — выглядела она точь-в-точь как хохочущая нимфа из рекламы дорогого мыла, хлопок струился по телу ласково и невесомо. Так и не поняв, в чем секрет, Оля на ближайший надуманный праздник подарила мужу еще одну рубашку — сразу на два размера больше тех, что висели в шкафу. Аркадий рыкнул благодарно и надел ее в следующий уик-енд на очередную выставку — и снова ткань необъяснимо задубела и натянулась, петли вывернулись, рукава поползли вверх: Аркадий в рубашке за триста баксов опять выглядел единственным пролетарием среди отглаженных галерейщиков.

Оля считала себя человеком искусства, хотя в мир искусства попала через бухгалтерию. В малюсенькой своей первой галерейке, подменяя после проверки счетов декретницу-куратора, она постепенно научилась носить блейзеры и розовый называть маджентой. А главное, научилась безошибочно определять бизнесменов средней руки, которые млеют от всего поярче и считают, что большие картины должны стоить дороже маленьких. Оля наловчилась отгружать им огромные поп-арт холсты с принтами про смутно-мистическое в обыденном: ведьмак под матрицей цифрового кода, русалка на бетоне — и за сезон заработала на машину. Красный хендай стал Оле чем-то вроде красного диплома по искусству, и с той осени в арт-бизнесе обновленная дерзкой стрижкой и кураторской хваткой Оля стала некрупным, но признанным игроком.

Первый муж, Максим, встретился ей ровно под таким плакатищем размером с брачную кровать. На полотне из разрушенных временем вывесок мускулистый красавчик впивался в ключицу сладострастно изогнутой девицы в порванном платье. Сверху рисунок любовников был затейливо изгваздан фиолетовыми кляксами, так что натуральный живописный вид имели только перекаченная икра и точеное плечо партнерши. Под картиной, на уровне колена героини ухмылялся Максим.

— Вас заинтересовала картина? — спросила Оля.

— Что вы, она чудовищна, — ответил он, серьезно взглянув Оле в глаза, и в этот момент остро, головокружительно ей понравился, — А вот вы очень заинтересовали. Давайте свалим отсюда. — и Оля пошла за ним, хотя ее делом было продавать картины, а не мчать на мотоцикле ямаха непонятно куда с незнакомым чернявым бородачом.

До утра они толкались под кирпичными сводами дымного клуба, где девицы с перьями в волосах насыпали к текиле соль прямо себе на голые шеи и животы. Максим не стал лизать девицу с перьями, а посолил Олину ключицу и впился ей в рот лимонным поцелуем. На утро Оля плохо помнила подробности, но быстро стала просыпаться в прохладной черно-белой квартире Максима чаще, чем дома.

Самое обидное в этом браке было то, что все им завидовали, а Оля была несчастлива. Максим был дикой, не то молдавской, не то латиноамериканской красоты, любил кураж, дорогие подвальные клубы и спонтанные путешествия, куда в большинстве случаев брал Олю. Деньги на все это появлялись непонятным образом. Иногда он быстро, за 10 минут скидывал в кожаный саквояж стопку черных шелковых сорочек, не называя маршрут, коротко бросал: «Это по работе» — и Оля скиталась ночь или несколько ночей по квартире сомнамбулой, смутно тревожась.

Максим всегда возвращался в ровно-довольном настроении, иногда с украшением или дорогим аксессуаром для нее, и снова на несколько недель погружался в клубно-курортный образ жизни. На вопрос, что это за работа, отвечал: «Решаю дела. Не забивай голову».

Оля научилась в его отсутствие ходить к косметологам и нутрициологам (аллергия и анемия), вести инстаграм с таинственными

профилями на фоне морского заката и смотреть подростковое фэнтези, которое почему-то ее успокаивало. Пока слабые, но смекалистые школьницы побеждали драконов и демонов в американской провинции, Оля тоже чувствовала себя смекалистее и сильнее, чем обычно себе казалась. Рядом с Максимом она всегда ощущала себя именно школьницей, хотя по паспорту он был всего на четыре года старше — и эта школьность, вообще-то заманчивая в эпоху культа юности, почему-то Олю тяготила.

Оглядываясь назад, в те два первые года, когда они ни разу даже не поссорились, Оля понимала, что несчастной была уже тогда. Поэтому измены и возрастающее насмешливое пренебрежение от Максима принесли ей кроме боли еще и облегчение: теперь у нее был настоящий, взрослый повод для страданий.

На качелях из драматичных разрывов и страстных, оставляющих стыдный туман в голове по утрам примирений Оля продержалась еще три года. Косметолога и нутрициолога она забросила, но выглядела при этом удивительно хорошо: худая, с точеными скулами и сияющими страстью глазами, немного в духе уже отползающего с подиумов героинового шика.

К концу ссоры Максим обычно насмешливо разваливался на диване с бокалом красного, а Оля скидывала в лакированный чемодан какие попало вещи и вызывала такси на адрес своей добрачной квартиры, которую все эти годы как будто собиралась сдать, но так и не сдала.

Там она пару-тройку дней приходила в себя, потихоньку оживая, как после болезни. Начинала вставать гораздо раньше, в семь или восемь утра, долго с удовольствием завтракала, закрывала висяки по проектам в галерее, гуляла по солнечным набережным, вечерами читала и готовила простую легкую еду на свой вкус — у Максима они питались либо в ресторанах, либо доставкой из тех же ресторанов.

Вместе с силами в ней росла тревога, что в этот раз он не придет ее возвращать. Он приходил всегда, и что поменялось в тот февральский день, оля не смогла бы себе объяснить. Определенно, изменилось что-то именно в ней, но на таких глубоких олиных слоях, которые она наружная боялась даже почувствовать.

Оля вернулась из галереи в пять, ужасно довольная и рабочим днем, и тем, как рано он закончился, переоделась в домашнюю майку (в квартире Максима она носила платья и пеньюары), сделала чесночные гренки с хумусом, сварила к ним кофе и приготовилась нырнуть в новый роман Рэйчел Кейн, когда дверной звонок загудел длинным истошным сигналом — так однажды звонили нечаянно залитые соседи снизу и так всегда звонил мириться Максим. Оля замерла в раздражении, но все-таки открыла дверь. Максим стоял, красивый деже в зеленоватых сумерках подъезда, привычно самоуверенный и немного насмешливый.

— «Пришла в себя, красавица? — Максим никогда не извинялся, просто заезжал за ней и увозил домой.

Оля вспомнила это «домой» — черный глянец кожаных диванов, вишневый ковер с ворсом под лапки паука-птицееда, и что за пять лет в браке у нее там так и не появилось даже своего туалетного столика с хорошим зеркалом. Ее между прочим законный муж, с которым они романтично обменялись клятвами во дворе старинной готической церкви где-то под Прагой. Ее муж, который забирал ее на спортивной ямахе даже когда она в платье и на каблуках, всегда пах дорогим красным деревом с нотками лимона и ни разу не сказал «прости».

— «Ну что, пригласишь войти?» — Максим смотрел на нее так же, как в тот первый день, под картиной, и на секунду у Оли как тогда закружилась голова

— «Нет. Я не ждала гостей» — ровно ответила Оля и закрыла дверь.

В глазок Оля смотреть побоялась, зажмурившись, ждала требовательной непрерывной трели звонка, но он не позвонил и через три месяца легко и бесстрастно подписал бумаги на развод.

— «Вот ведь упырь! — сказала Наталья, когда однажды на третьем мартини Оля поделилась историей своего первого брака, — Ты же понимаешь, что это с самого начала был абьюз?»

С Натальей они тоже познакомились в галерее. Наталья была художница, носила большой живот, пышный подол и бохо-прическу из фальшивых сенегальских кос. Рисовала она многофигурные, но бессюжетные картины с мистическим налетом, Оле все казалось, что Наталье не дают покоя лавры то ли Босха, то ли Брейгеля. «Шиза ей покоя не дает», — хмыкал Аркадий. Острый запах благовоний от олиной новой подружки и ее сбивчивая эзотерическая болтливость ему категорически не нравились.

Оля долго проходила мимо натальиных картин —- работы с мелким орнаментом она продавать не умела и потому даже не всматривалась. Но однажды на картине в кувшиночной пестроте заблудился юноша в льняной косоворотке; по периметру среди кувшинок в неестественных позах мелькали голые девичьи прелести; работа называлась «Зачарованный».

Оля рассматривала щуплого растерянного отрока и вспоминала сладко-печальную первую свою любовь, красивого, как молодой фавн, и такого же непригодного для брака мальчика Никиту из параллельной группы. Как она любила, как хотела себе этого Никиту с озерной его синеглазостью, легкой безвольностью черт, эльфийской точеностью! Настолько, что поцеловала первая, а Никита неожиданно легко поддался поцелую и согласился съехаться. Это была настоящая взрослая жизнь, им было по девятнадцать и они снимали микроскопическую, но отдельную малосемейку.

При разобранном диване в комнате места совершенно не оставалось. Как-то так вышло, что когда к Никите приехала строгая узкогубая мама, Оле пришлось уступить потенциальной свекрови свою половину дивана рядом с Никитой, а самой лечь в спальник на кухне — в тридцатисантиметровый проход между шатким обеденным столиком и мойкой.

В шесть утра Оля проснулась, потому что никитина мама громко поставила чайник и объяснила, что свекровью ее никогда не станет.

— «Дело не в тебе, девочка, — мама смотрела в угол и вниз, а слова произносила как-то отрешенно, как привратник, передающий, что хозяев нет дома, — Никита совсем для другой судьбы».

Оля рассердилась и не поверила, и не верила, когда Никита, забросив их общий экономический, неожиданно устроился звукорежиссером в местный ДК, стал везде ходить в огромных наушниках, что придавало ему еще более отрешенный вид, и возвращаться с вечерних спектаклей к полуночи.

— «Принимай касатика!» — хохотали длинноногие, пестро расписанные артистки балета, выгружая сонного, как ребенок, Никиту около подъезда. Никита зевал, тер глаза и пах бурбоном, Оля с тоской смотрела вслед хохотуньям и с тоской же — на красивое, абсолютно пустое и безмятежное Никитино лицо. Они пробыли вместе четыре года и на пятый Оля, вся звеня от собственной решительности, объявила, что переезжает ближе к работе. Никита рассеянно согласился, и Оля в новой квартире плакала злыми слезами еще два месяца.

Наталья на олин интерес к своей работе зашла с козырей:

— «Вы, Оля, чуткая душа. Это сразу видно, это аура. К вам все мистическое льнет, на чуткость вашу приманивается».

Странным образом такие цыганские прибаутки Оле даже понравились, и с Натальей они стали видеться чуть ли не еженедельно. Хотя Наталья считала себя медиумом и слишком увлекалась то рунами, то таро, подруга она была веселая, отзывчивая и заводная. Наталья сопровождала Олю туда, куда категорически не хотел ехать Аркадий: в спа, в автобусные туры по соседним городкам или в зоопарк. Последний похоже самим фактом существования вызывал у Аркадия глухую неповоротливую злость, об которую быстро погасло олино стремление потискать живых коал.

Именно из этой невысказанной, словно спрессованной злости муж каждый раз выходил в свои эпизоды. Сначала молчал крепче обычного, отказывался от встреч, хватался за дела и книги, но сразу же оставлял их. Потом, к вечеру, доставал в кабинете графин с рюмочками, долго перед ними сидел, наливался вязким напряжением.

Первые разы Оля ужасалась, потом какое-то время скандалила и торговалась, а потом наловчилась еще на дографиновой стадии уходить из дома на несколько часов, чтобы не слышать ни Аркашиного воя, ни грохота разбиваемой о стены посуды и мебели. Иногда он сам уходил — смотрел на нее красными глазами и быстро, пока она не успела ничего сказать, исчезал на лестнице. Возвращался на следующий день бледным и истасканным, но спокойным, никаким перегаром не пах, съедал огромную миску горячего гуляша и как ни в чем не бывало звал Олю кататься на лыжах или на пикник, в зависимости от времени года. Ночами в такие эпизоды Оля надевала мягкую рубашку мужа, принимала снотворное и забиралась с головой под одеяло. Наступал новый день, Аркадий запивал сладким чаем гуляш, и Оля снова знала, что в браке она счастлива.

— «Оля! — Наталья готовила новую порцию коктейля на Олиной кухне, но от внезапной мысли застыла посреди распаковки пакета с оливками. В дни эпизодов Аркадия Наталья иногда засиживалась у Оли за мартини до двух-трех часов ночи, потому что Оле так было спокойнее. — Оль, так он у тебя оборотень!»

Наталья бросила пакет с оливками на стол, так и не развязав.

— «Сама смотри. Когда у него эти запои? На полную луну, как сегодня?» — Оля не могла сказать, что всегда на полную, но и обратного сказать не могла. При слове «оборотень» вспомнилась разоблачительная передача по нтв про ментов-преступников, их называли «оборотни в погонах». Ментом Аркадий не был. Оля разглядывала пьяненькую возбужденную Наталью и пыталась понять, насколько она шутит.

— «Он же у тебя косматый, как собака, и в запое никому не показывается, шатается где-то в лесопосадке, только что не воет! — Аркадий выл, но Оля промолчала, — Одно к одному все сходится!» — Наталья раскраснелась и снова слишком драматично замахала руками, вот-вот скинет со стола бокал с мартини. В уголке рта у нее надулся и застыл блестящий пузырик слюны.

Оля взяла бокал из-под натальиного локтя и переставила на кухонную поверхность.

— «Наташ, ты извини, я спать хочу» — Наталья осеклась на полуслове, поджала губы. Слюнный шарик исчез.

Оля переоделась в пахнущую мхом рубашку Аркадия, выплеснула мартини в раковину, загрузила посудомойку.

«Аркаша прав, Наталья все-таки полная шизичка» — решила Оля, доставая из морозилки кусок мяса для гуляша.