«Мать сгорела за два месяца»: история о том, что бывает, если не лечить деменцию

Но еще через два года мама почти полностью оглохла — правым ухом после удаления опухоли слухового нерва она и так не слышала, а со временем сдало и левое. От слухового аппарата она категорически отказалась: одна из подруг сказала ей, что от них слух совсем исчезает, ведь им «не пользуются». Поток студентов постепенно иссяк — даже самые экономные не хотели иметь дело с преподавателем, которому надо кричать в ухо по слогам любой вопрос.

На нашем бюджете это никак не сказалось — все траты давно были на мне. Казалось, что и жизнь мамы сильно не изменилась, и она лишь больше стала сидеть у телевизора и читать, иногда выходя в магазин или на рынок. Я даже была довольна тем, что мама, наконец, на пенсии отдыхает — занятия ее утомляли, тем более что ученики шли потоком перед сессиями, и в это время она мало спала и очень уставала. Но радовалась я недолго.

Принято считать, что первым симптомом деменции являются провалы в памяти. Но как-то моя подруга-психиатр сказала, что гораздо раньше может появляться неряшливость — человек забывает, как и зачем следить за гигиеной. С мамой произошло именно это — постепенно она перестала мыться. Когда я это заметила, она сказала, что ей уже тяжело залезать в ванну, меня она стесняется, и в этой ситуации проще обтираться, пользоваться гигиеническим душем в туалете и мыть ноги в тазике.

Звучало логично, но со временем обтираний становилось всё меньше. Уговоры не работали — вернее, поговорить просто не получалось. На всё мама отвечала: «Я тебя не слышу!» — и снова брала книгу или делала телевизор погромче. Я решила, что пока мама хоть как-то за собой следит и проблем со здоровьем нет, давить не буду — тем более что наши отношения и так стремительно портились.

Происходило это из-за хлама — мама начала злиться из-за того, что я выношу из дома «хорошие» вещи. Стоило мне отойти от пакета с мусором, стоящего в коридоре, как из него исчезала половина содержимого — например, картонные коробки от протеинового печенья или дырявые тряпки для уборки, отжившие свое. Любой потерявшийся предмет проходил под грифом «Сашка опять выкинула».

Всё это казалось мне нормальным: да, у старых людей портится характер, они становятся неряшливыми. Серьезность изменений я осознала, когда мама потребовала поменять входную дверь в квартиру и поставить решетки на балкон, потому что кто-то регулярно залезает в ее комнату и крадет документы.

К неврологу я предложила пойти, не упоминая о похитителях дипломов и древнего свидетельства о браке — вместо этого предложила разобраться с головными болями. Мама наотрез отказалась. Общаться с ней уже было крайне сложно: мне надо было писать то, что я хочу сказать, она отвечала вслух. В итоге выходило «ты слово, тебе — пятнадцать» — пока я готовила новую записку с аргументами, мама уже успевала три раза сменить тему и вообще забыть, о чем шла речь.

Попытка позвать подруг мамы, чтобы они намекнули на необходимость показываться врачам, тоже провалилась. Она снисходительно объяснила, что лучше кого угодно знает, что ей делать, а потом начала рассказывать, как лечить почки соками. На следующий день мама заявила, что одна из гостий украла у нее полис, и велела их больше в дом не пускать.

Я умыла руки — хватало собственных проблем со здоровьем: заканчивалось одно — начиналось другое, в коммерческих клиниках я каждый месяц оставляла по половине зарплаты. Решила, что «подумаю об этом завтра»: возникнут проблемы из-за деменции — будем решать, а пока вера в воров-верхолазов не мешает жить, ничего страшного.

Во-первых, ты никогда не знаешь, что он сделает. Нашей основной проблемой стал газ: мама регулярно откручивала конфорки, забывала, зачем это сделала (готовила тоже я), и уходила с кухни. Как-то она едва не устроила пожар, поставив электрический чайник на огонь — пластик загорелся. Решением стал механизм «от детей» на дверные ручки — я установила его под вентилем и перекрывала газ, когда уходила или ложилась спать.

Иногда случалось что-то странное: в какой-то момент на кухне начали появляться кучки экскрементов. Во время попыток поговорить с мамой о том, почему и зачем она справляет нужду на пол, я поняла, как сильно отличается картина мира у дементного человека от обычной. Мама помнила, что надо идти в туалет, но просто не понимала, почему бы не сделать это в другом месте, если это технически возможно. К счастью, длилось всё пару недель, потом прекратилось.

Вторая проблема — постоянные ссоры: никогда не знаешь, когда и по какому поводу начнется новая. Мама могла «вспомнить», как я отдала ее платья подруге, или обидеться, что я не кормлю ее два дня, забыв, что ела час назад. На голод она часто жаловалась соседям — хорошо, что никто не поверил и не вызвал работников соцзащиты. Я всё время ходила на взводе — постоянно ждала очередных обвинений. Не реагировать на них получалось, а вот «не принимать близко к сердцу» — нет.

Но в целом мы существовали в состоянии пусть и странного, но равновесия. Мне казалось, что всё устаканилось, и мы благополучно проживем еще много лет — пока мама не сломала шейку бедра.

Это случилось на моих глазах: мама шла, потеряла равновесие и упала — страшно, навзничь, во весь рост, ударившись сначала бедром, а потом головой. Осталась в сознании, кое-как мне удалось поднять ее с пола и довести до кровати.

Забирать маму в больницу скорая не хотела: «Женщина, ну что вы придумали, не дошла бы она с переломом в другую комнату! И отека нет! И зачем вам вообще ехать, даже если травма есть, гипс наложат и домой отправят, а от него никакого толку никакого!» Но я настояла — и до сих пор думаю, что, наверно, зря.

В больнице мы провели почти весь день. Маму обследовали вдоль и поперек, КТ сделали даже два раза. Выяснилось, что у нее перелом шейки бедра со смещением и кровоизлияние в мозг, и в таком состоянии, конечно же, нужна госпитализация.

Но самым страшным было то, что за день вне дома и из-за боли мама совсем перестала понимать, что происходит. Она не узнавала меня, на всех кричала, бросалась на медсестер, дралась, чтобы слезть с каталки — ей казалось, что станет легче, если встать на ноги. Ее отправили в реанимацию, где она провела три дня — как сказал мне доктор: «Представьте, что у вашей мамы белая горячка, просто без алкоголя».

На четвертый день ее стабилизировали и перевели в общую палату. Можно сказать, что в тот день я видела ее последний раз: она всех узнавала, могла читать. Твердила, что очень любит меня и старшего брата — он уже давно жил в другой стране. Просила, чтобы я позвонила «девочкам», но подруги не смогли ее навестить — одна была в отъезде, другая лежала дома со сломанной ногой. В тот день ее смотрел психиатр и сказал, что никаких назначений с его стороны не будет: «Вы же видите, что она всё понимает».

Но уже на следующий день мама забыла, где она, и перестала узнавать людей. По ночам она кричала, звала меня и моего отца — своего бывшего мужа, с которым развелась еще сорок лет назад. В больнице ее продержали неделю — обследовали, чтобы выяснить, есть ли противопоказания к протезированию. Ей становилось то лучше, то хуже, она то приходила в себя, то говорила с людьми, которых в палате не было. На просьбы пригласить психиатра еще раз мне отвечали, что он уже был и написал, что всё в порядке.

Врачи, к которым я обратилась за вторым мнением, пока проводили обследования, были солидарны: «Деменция — прямое противопоказание, нельзя. Лечите у психиатра и расхаживайте так». Я нашла пансионат, владелец которого был хирургом-ортопедом — у сиделок имелся опыт того самого «расхаживания», договорилась с ним, что маму покажут психиатру, а когда ей станет лучше, я найду физиотерапевта. Мне казалось, что надо просто уехать из больницы и начать лечение деменции.

Уже потом я узнала, что утраченные во время деменции навыки практически невозможно восстановить. Так и случилось: препараты избавили маму от галлюцинаций, но разум к ней не вернулся. Всё белое она считала творогом, читать разучилась полностью, к тому, что ей кричат, не прислушивалась. Словно маленький ребенок, хотела только одного — чтобы выполняли ее просьбы. Они были незатейливыми: принести сладкой еды, кислой еды, укрыть одеялом. Жевать мама не могла — только пить. А когда я поняла, что лучше не будет, и смирилась с этим, мне сообщили, что в пансионате оказался мой отец.

Отец уже давно страдал от болезни Паркинсона — два года назад он оказался прикованным к постели. Ухаживала за ним его жена — властная женщина, которая считала, что всё, что с нами происходит — испытания, посланные Богом, которые надо пройти достойно. Кому-то Господь выдал паралич, кому-то — парализованного мужа. Ухаживала она за отцом сама, не подпуская ни родственников, ни сиделок, которых мы регулярно пытались нанять.

Под Новый год жену отца ее сын Олег уговорил уехать на месяц отдохнуть, что граничило с чудом — до этого она категорически отказывалась покидать «пост». После ее согласия он буквально за несколько часов организовал всё: купил билеты, собрал вещи, отца прямо со специальной кроватью отправил в пансионат, позвонил мне и велел туда приезжать, чтобы «папа не скучал». Скоро выяснилось, что дело не только в скуке: надо было привозить подгузники и пеленки, регулярно совать сиделке деньги, чтобы она подходила к отцу почаще, и напоминать управляющей, что его должны осмотреть разные врачи.

В пансионате отцу не нравилось, но он терпел и ни на что не жаловался: понимал, что жене очень нужна передышка. Гости к нему приходили каждый день: все друзья и даже бывшие коллеги, которые уже давно не звонили, нашли время заехать. Приглашенные доктора бодро рапортовали, что, кроме паралича, никаких проблем у пациента нет, и он проживет еще много лет.

Всё случилось внезапно: когда я приехала в очередной раз, отец вместо «Здравствуй!» шепотом сказал, чтобы я вела себя, «как обычно», и что все вокруг в сговоре и хотят его убить. Жене об этом сообщать нельзя, надо позвонить директору предприятия, где он когда-то работал — тот придумает, как отсюда выбраться. Я была в ужасе: всё выглядело так, как будто папа за ночь сошел с ума.

Психиатра управляющая пообещала прислать на следующий день. Я позвонила Олегу, рассказала, что у отца резко началась деменция. Предупредила, что жене с ним лучше не разговаривать — незачем зря волноваться. В ответ услышала: «Что, опять говорит, что его хотят убить?» Выяснилось, что за последние два месяца это уже случалось пару раз, но на это не обращали внимания, потому что достаточно «просто сказать, чтобы не придумывал глупостей».

К тому моменту про деменцию я уже знала достаточно, чтобы понимать, кто на самом деле придумывает глупости. Впервые я наорала на кого-то в полный голос. Удивительно, но Олег не повесил трубку, а всё выслушал — в том числе мою импровизированную лекцию про деменцию. Сказал, что всё понял, и ждет назначений психиатра. Пообещал, что поговорит с матерью, которая к «лечению мозгов» относилась весьма скептически, и объяснит, что давать препараты мужу надо обязательно.

Еще через два дня мне позвонили и сообщили, что мама умерла. С момента ее переезда в пансионат прошло два месяца.

Я постоянно думаю, сколько ошибок совершила — начиная со слухового аппарата, который надо было вовремя сделать и заставить носить. Меня спасает только моя рациональная часть, которая напоминает: «Ты пыталась, но упрямство родилось раньше твоей матери». То, что я знала о деменции достаточно, чтобы отец начал лечиться, меня радует, но не утешает. Я надеюсь, что эта история поможет кому-то понять, когда надо действовать, и не пропустить момент, когда еще что-то можно исправить.

Ознакомься также с другими материалами проекта «VOICE о деменции»: очень важной статьей о том, что это за синдром, как заметить его первые признаки и что делать после этого.