Конкурс страшных рассказов: «Ячейка общества», Мария Бондарева

Детство прекрасно — солнечно, как мёд. Ульяна хочет запомнить, каково оно на вкус. Цокает языком. Дедушка смеется.

— Ты, — говорит, — ещё личинка.

Дразниться у него получается весело и беззлобно.

— Вот подрастешь и станешь куколкой.

— А потом? — не унимается Уля. — Что после куколки?

— Детва.

— Детва... Это как детвора, да?

Мама вихрем влетает в комнату.

— Чем это вы ребёнку голову забиваете?

Её голос звучит серьезно и отстраненно, и в Улиных глазах на миг перестают плясать озорные искорки.

— Главное — это вырасти человеком.

— Пчеловеком, — тут же парирует дедушка, и плечи внучки начинают трястись в смехорадке. Ещё одно странное словечко, над которым мать бессильна.

***

С дедушкой никогда не бывает скучно. А ещё он называет Улю «Моя королева». Ян всегда рядом — с самого начала, с тех пор как впервые взял на руки пухлый внучатый сверток. Он заменил ей отца — в моменты далёких командировок, досадных болезней, случайных бытовых стычек с матерью.

Неверов-старший сидит у подслеповатой лампы, выпятив подбородок, выгнув натруженную шею. Лепестки слов тихо облетают с его языка и кружат в полосатом и пыльном свете. Ян учит внучку читать.

— Уль-яна. Дед-уля, — послушно повторяет малышка.

Ян смеется:

— Видишь, пчёлка, мы с тобой одно целое.

Его голос звенит от гордости.

***

Ульи стоят на даче. Каждый год, в конце мая, бабушка и дедушка уезжают жить в посёлок у подножия гор — до сентября или октября. Внучку привозят на пару недель в июне.

Загородное солнце делает Яна неравномерно-золотисто-коричневым. Его жене, Анне, оно дарит здоровый румянец, а Уле — долгожданную свободу.

Неверов-старший извлекает пчелиный подмор в начале лета. Не весь — горстка полосатых мертвецов навсегда останется частью улья.

Девочка кладёт на ладошку крошечное скрюченное тельце. Внимательно смотрит на собранные в соцветие лапки. Аккуратно трогает трупик указательным пальцем.

— Пчела умирает, когда истираются её крылья, — говорит дедушка, пропуская биомассу через сито. — Но она продолжает приносить пользу и после смерти. Я очищу подмор от мусора, а затем высушу и измельчу его, чтобы сделать лекарство.

Уле шесть, и это её первый мертвец. Девочке не нужно, чтобы он был полезным. Она хочет показать его бабушке. Ладонь превращается в кулачок.

Бабушка Аня улыбается, даже когда Ульяна разжимает пальцы. Не кричит, не ругает, не бьёт по рукам, как это сделала бы мать. Не сочиняет небылиц о спящих пчёлах. Она позволяет внучке прикоснуться к миру мёртвых.

Почва на грядках потрескалась, обнажив пересохшее нутро. Уля заталкивает пчелу в земляную расщелину, перехватив пальцами поперёк брюшка. Под ногти моментально забивается грязь. К горлу подкатывает внезапная скорбь.

— Эта жертва не будет напрасной. Природа даёт блага, мы возвращаем долги.

Уля кивает, но губы её дрожат. Бабушка снова улыбается — тепло и исцеляюще. И зовёт мыть руки к обеду.

***

Дымарь дедушка не признает. Говорит, от него першит в горле. Но Ульяна знает, дело вовсе не в курильнице. Внучке уже десять, и она всё чаще замечает, как высокая фигура Яна съеживается, сокращаясь, подобно умирающей пчеле. Дедушкин кашель становится похожим на карканье.

— Мой рабочий сезон почти закончен.

Голос Неверова-старшего начинён тоской. Уля бросается дедушке на шею. Она не может сдержать слёз.

— Ты никогда не будешь одна, милая. Держись своих. Семья — это ячейка общества.

Но внучка не слушает. Чтобы отвлечь, Ян рассказывает Уле о дикой пасеке. Что-то вроде Эльдорадо для избранных бортников — со сладким кремовым мёдом и волшебными пчёлами.

Весной бабушка Аня внезапно исчезает. Ни вещей, ни записки. Ян не может найти покоя. Мечется, как голодная собака.

— Бросила, — сухо подытоживает мать.

Поиски не дают ничего. С хрустом ломаются соты, мечты и надежды. Ян беззвучно плачет и жуёт пергу. Забивает глотку до отказа, чтобы горечь не смогла найти выход. Его зоб разбухает. Зубы заходятся. Дедушку мутит. Приторный вкус всюду преследует Яна. Но, как ни странно, он больше не кашляет.

***

Крупный округлый череп обтянут пергаментной кожей. Тонкая леска бесцветных волос тянется по бокам. Глаза запали так глубоко, что и шумовкой не вытащишь.

Дедушка очень стар. На локтях и коленях кожа собирается в глубокие складки, а под подбородком висит, повинуясь силе земного притяжения. Очаги пигментных пятен больше похожи на случайно просыпанную корицу.

Суставы не разгибаются до конца, скрипят, как пластиковые коленца у дешевых кукол из супермаркета. Синие вены на дедушкиных ногах напоминают росчерки авторучки. Толстые ногти покрывает бледный восковой налёт.

Дедушке трудно есть хлеб. Он долго-долго катает мякиш во рту, обильно смачивая его пахучей стариковской слюной. Глотает с усилием. Кряхтит. Железные коронки трутся друг о друга. Звук получается ужасный. Уля знает: под ними ничего нет. Зубы давно сгнили.

Иногда дедушка забывается и стучит протезами. Клац-клац-клац. Ульяну это ужасно раздражает. Клац-клац. Скорей бы пришла мать. Во дворе ждут друзья, и солнце плавит сомлевшие крыши, но Уле надо сидеть здесь. Клац!

Ульяна отворачивается, стараясь не смотреть дедушке в лицо. Он продолжает стучать ненастоящими зубами, как будто ему очень холодно. Но это не так.

Неверов-старший лежит под эвкалиптовым одеялом. Его край образует аккуратный уголок, будто конвертик на выписке у новорожденного. Как это, должно быть, долго — совершать такой круговорот. От расходников для грудничков до подгузников XXL. Ульяна вдруг вспоминает, что в те времена ещё не было памперсов.

Дедушка Ян хорошо пожил, славно поработал и теперь может пользоваться всеми благами цивилизации: противопролежневой кроватью, одноразовыми пеленками. Даже салфетками для лежачих больных. Жаль, что сейчас он этого не понимает. Смотрит немигающим взглядом в густо оштукатуренный потолок да вытягивает трубочкой сухие побелевшие губы.

— У-у-уля! Слышишь, как гудит?

Внучка согласно кивает — на всякий случай.

Ульяна кормит дедушку с ложечки, предварительно повязав нагрудник. Брезгливость и жалость сменяют друг друга, как лошадки на детской карусели. Дедушка делает тпру и смеется странным скрипучим смехом. Каша летит Ульяне в лицо, весёлые брызги оседают на загорелых щеках, делая внучку похожей на инверсию далматинца. По поверхности одеяла расплывается липкое уродливое пятно. Ян вдруг замолкает и близоруко щурится, силясь разглядеть гостью. Иногда он совсем никого не узнает.

После еды дедушка хочет спать. Складки старческих век с мелкими ягодами папиллом устало наползают на глазные яблоки. Во сне дедушка сучит ногами, и широкие костистые ступни взбивают нежный белок одеяла почти до пиков. Яну снится, как он взбирается в гору. Там его уже ждут.

Теплая желтая струйка змеится между дедушкиных ног. Воздух в комнате сгущается. Теперь он напоминает несвежий крем-суп — гадкое ассорти из мочи и лекарственных примесей.

Временами Ян бредит, и голова на длинной морщинистой шее мечется между углами подушки, как неисправный немецкий маятник. Руки бьются по поверхности одеяла, словно две выброшенные на берег рыбины.

Наконец, дедушка затихает. Беспомощный, большеротый. Уля проверяет дыхание — глубокое, ровное. Тогда она решается выйти на улицу.

Асфальт, наскоро умытый внезапным ливнем, блестит щебенкой. Будет ли кто-то проливать слёзы по дедушке? Ульяна не знает. А мама не знает, почему Неверов-старший всё ещё здесь.

Однажды Уля уходит, чтобы не возвращаться. Напоследок дедушка смотрит на внучку умным и ясным взглядом. Его улыбка — самая приторная на свете. Будто подслащенная медом. Искусственная. Как если бы радость натянули поверх печали. Колючие серые гамаши — на яркие хлопковые колготки.

Хорошо, что бабушка этого не видит.

— У-у-у, — тянет Неверов-старший, и внучка чувствует, как эхо щекочет у неё во рту. Что это? Прощание? Прощение? Попытка вспомнить её имя? Ульяна устала гадать.

***

Неверова поступает на архитектора. Она исправно звонит, но не приезжает. Мама сказала, Ян больше не проронил ни слова.

Уля экспериментирует с диетами — пробует пить мёд и жевать бумагу (белая в дефиците). Вес неизменен. Типографская краска оставляет на языке чёрные кляксы, и вскоре Ульяна бросает эту затею.

Неверовой снится лето, залитая светом пасека, бабушка Аня. И дедушка. Его голос звучит тонко и визгливо. Ян не говорит, а дребезжит, словно склянки в плотно набитом буфете. Уля вспоминает, как нарочно топала по скрипучему деревянному полу дачной кухни. Широкие сучковатые доски, щедро сдобренные коричневой краской. Если надавить порезче и посильнее, обязательно отзовется какая-нибудь стеклянная посудина. Бамс-дзынь-треньк! Эдакое баночное фортепьяно.

Слов не разобрать, но, кажется, дедушка рассержен. Его лицо мокнет и оплывает, парафиновая кожа капает бабушке на платье. Она отскребает её ногтями и возвращает на место.

Анна взмахивает руками, и вокруг неё образуется чёрный рой. С каждым движением медоносы прибывают, а карусель смерти крутится всё быстрее, пока бабушка окончательно не исчезает в этом безумном вихре из лапок, жал и мандибул.

Дедушка оказывается целым и невредимым.

Ульяна просыпается от непонятного чувства в груди. Она медленно сползает с кровати вслед за покрывалом. Перекатывается и замирает, свернувшись клубком на тонком китайском ковре. Часто-часто моргает, пытаясь прогнать дурной сон. Не помогает. Дышать становится мучительно трудно, будто в рот затолкали прелый пчелиный подмор. Горло горит от боли.

Спустя полчаса Уля набирает номер. Голос матери холодный, почти металлический. Ульяна уже знает, что он скажет: ночью Яна не стало.

Неужели всё, чем он жил и грезил, исчезнет без следа? И никто не вспомнит, что был такой Неверов-старший, бесстрашный бортник и любящий дедушка?

Волна стыда накрывает внучку с головой.

***

Женя Гутарин полноватый, смешной и нескладный. Неупорядоченный: заочка, две-три сезонных подработки. Двадцатилетний, а значит, на год старше Ульяны. Голова с короткой и мягкой щетиной похожа на выцветший кактус в перевернутом цветочном горшке. Он смотрит на Неверову внимательно и подобострастно.

Рыжая лесенка, сокрывшая бледные скулы. Живые ореховые глаза. Чуть вздернутый нос размером с солдатскую пуговицу и россыпь крупных пор на самом кончике. Озорная стайка мелких веснушек, парящая прямо над ним.

Острые выступы ключиц, обтянутые тонким стрейчем дешевого платья (диета найдена?). Ульяна очень красивая, и от неё приятно пахнет. Каждое её движение обдумано, отточено. Женя ласково гладит девушку по плечу. Неверова показывает завещание: «Оставляю во владение...прошу упокоить...выбранный маршрут...дикая пасека».

— Как же мы его туда повезём?

Гутарин вскидывает брови.

— У-у-урна, — привычно пропевает Ульяна. — Надо только забрать из крематория.

***

От дачного пчельника остались лишь сломанные ульи — бесполезные груды еловых обломков. Без дедушки насекомый мир перестает существовать.

Но ведь дикая пасека — автономия? Значит, есть шанс.

Уля подбирает широкие штанины, старательно заталкивает низ под тугую резинку носков. Заново шнурует кроссовки. Поправляет заплечные лямки и... вдруг пускается бегом, увлекая за собой Женю.

Пламенеют макушки кипрея, мелькают ноги и туловища. Прыгает урна в рюкзаке. Уля бежит, не видя ничего вокруг. Тропа уходит вверх, как шерсть на загривке зелёного зверя.

Женя спотыкается и падает вниз, на траву. Короткий полёт заставляет его развернуться, и вместо того, чтобы разбить себе нос, Гутарин ударяется боком.

— Ж-ж-еня, — по привычке гудит Уля. — Беж-ж-им!

И смеется чистым родниковым смехом.

Розовая сыпь клевера вспухает на мохнатом теле луга.

Здесь.

Пора.

Неверова вновь становится медленной и сосредоточенной. Она развязывает рюкзак и достаёт урну. Дедушкин прах. Драгоценная пыльца времени. Доказательство конечности бытия. Ещё недавно Ян готовил целебный порошок из подмора, а сегодня сам стал лекарством для этих земель.

— У-у-у, — Уля передаёт миру его последние слова.

Пчёл здесь нет. Ни следа. Женя разводит руками. День стремится к закату, пора устраиваться на ночлег.

***

Из палаточной щели льется загадочное желтое сияние. Завороженный зрелищем, Женя отодвигает брезентовый полог. Сладкий медвяный аромат ударяет в голову.

Зажмурив глаза, девушка танцует в теплом шафрановом свете, и янтарные капли её пота падают и смешиваются с ночной росой. Вокруг Ули роятся пчёлы.

В натужном гудении роя Гутарину слышится что-то угрожающее, неправильное. То ли гул высоковольтных проводов, то ли ворчание старика. Женя кричит, но звук теряется в липком лабиринте.

Уля отчетливо чувствует прикосновения. Тысячи звенящих крылышек, хрустальных и хрупких, как склянки в буфете. Как дрожащий голос Неверова-старшего.

Семья всегда отвечает на зов. Пчёлы здесь. И вместо пыльцы они собирают дедушку.

***

Медоносы согревают новый улей теплом своих тел. Внутри около двадцати градусов. Достаточно, чтобы выжить.

Немного труда, капелька растительной смолы, и их больше не побеспокоят. Рабочие запечатывают вход — матка будет откладывать яйца.

Питательный коктейль для личинок уже готов. Частицы слюны и мертвой плоти. Молочко и ферменты. Рыхлая гниющая мякоть, сочная и клейкая середина — выбор нового поколения.

Из хаотичной Женькиной жизни Ульяна всегда стремилась сделать стабильную — прочную и упорядоченную, как соты. Наконец у неё получится нечто особенное.

Стать королевой. Создать собственную ячейку общества.

Под одобрительное жужжание Уля сдвигает мертвое тело в угол. Поудобнее устраивается в палатке. С любовью гладит продолговатое брюшко. Нижний сегмент едва заметно пульсирует в ответ.